Кажется, что стены трясутся в такт всхлипам Люси (она не такая тихая и спокойная, как я), но мы в Калифорнии, краю землетрясений: здесь даже почве под ногами нельзя доверять. Я прижимаю пальцы к рвотно-зеленой стене (теперь цвет выглядит более уместным), пытаясь убедиться, что она стоит крепко. Но на ней столько искусственных трещин и выбоин, что ничего не понятно.
— Я скучаю по своему парню, — наконец говорит Люси, как будто я требовала объяснений.
По спине у меня пробегает дрожь.
Когда Джона впервые назвал Агнес своей девушкой, мы возвращались с лекции по истории Америки. Я предложила ему перекусить, а он сказал, что его ждет девушка.
— Если хочешь, давай с нами, — добавил он поспешно.
— Нет, спасибо, — ответила я. — Мне не подходит роль третьего лишнего.
Хотя тогда я уже знала, что они с Агнес вместе.
Джона усмехнулся. Он прекрасно понимал, что усмешка делает его неотразимым.
— Да, — согласился он, — ты не из таких.
Через неделю мы с ним впервые поцеловались.
Люси вытирает глаза:
— За какие заслуги тут разрешают пользоваться телефоном?
Я пожимаю плечами:
— Не знаю. — Легконожка ни слова не говорила ни о каких заслугах.
— Такие места все одинаковые.
— А ты во многих таких местах побывала?
Люси игнорирует последний вопрос и отчеканивает:
— Наберешь килограмм — получишь час онлайн. Наберешь два — получишь двадцать минут телефонных разговоров.
Она думает, что у меня тоже расстройство пищевого поведения? Я пересекаю палату и сажусь на свою кровать (проще называть ее так, раз уж теперь нас тут двое), выпрямив спину, как Люси:
— Вряд ли тут есть особые привилегии.
Если бы здесь поощряли хорошее поведение, я давно что-нибудь заработала бы своим спокойствием.
— Я не выживу, если не смогу звонить Хоакину. — Люси переворачивается на спину и грызет ногти, а затем смеется.
Должно быть, горло у нее раздражено многолетней привычкой вызывать рвоту, потому что я ни разу не слышала такого хриплого смеха.
— Естественно, тут все по-другому. — Слово «тут» она буквально выплевывает.
Очень хочется спросить, почему «естественно», но тогда Люси поймет, что я не знаю ответа. Вместо этого я ложусь на бок лицом к ней. Люси прижимает к себе подушку, будто это и есть ее парень. Чуть ли не целует. Будто кому-нибудь захочется с ней целоваться после того, как ее вырвало.
Господи Иисусе, мне подсунули реальную психопатку. Теперь не только Люси мечтает о телефоне. Я позвоню родителям и потребую отдельную палату. Мне нет восемнадцати. Врачи не могут запретить мне общаться с законными опекунами.
И тут впервые в голову закрадывается нотка сомнения: «Или могут?»
Прежде чем я сюда попала, мы с родителями разговаривали каждый божий день в течение семнадцати лет с лишним. Но родители не по своей воле отправили меня туда, где (видимо) мне придется заслужить привилегию разговора с ними.
Люси снова поворачивается ко мне спиной. Сквозь бумажную рубашку мне видны бугорки позвонков, и я смотрю, как мускулы — результат многолетних тренировок — перекатываются у нее под кожей при каждом движении.
Не особенно отличается от глядения в потолок.
семь
— Боюсь, тебе нельзя звонить родителям.
Доктор Легконожка затаскивает в комнату пластиковый стул для очередного сеанса. Стул белый и дешевый, и, в отличие от кроватей, он не привинчен к полу. Она раскладывает стул, но не садится. Я тоже.
— Разумеется, мне можно им звонить, — возражаю я. — Это же мои родители. — Я подчеркиваю интонацией последнее слово, но вряд ли Легконожка осознает, насколько тесные отношения у нас в семье.
Мама любит говорить, что не понимает родителей, которые оставляют детей дома, уезжая в отпуск, или ноют, что хотят от них отдохнуть: «У нас совсем другая семья».
Я подчеркиваю:
— Я несовершеннолетняя. Вы не имеете права отнимать меня у родителей. Это противозаконно.
Думаю, держать меня взаперти дни напролет тоже противозаконно. Конечно, если я пациентка. Если заключенная, то вряд ли.
— Твои родители понимают, что сейчас изоляция пойдет тебе на пользу.
«А вот и нет», — думаю я, но предпочитаю промолчать. Каким-то образом доктор Легконожка заговорила им зубы, и они ей поверили. Я разглядываю ее мышиное лицо. Может, она просто садистка и пользуется тем, что за пределами клиники никто не воспринимает жалобы пациентов всерьез?