Но вместо зала заседаний мы заходим в небольшой конференц-зал: линолеум на полу (бежевый, а не серый), отштукатуренные стены.
Первым делом я вижу родителей Агнес. Они стоят у дальнего конца длинного стола посреди помещения. Мать Агнес бледнее, чем тогда в больнице, будто ее тоже держали взаперти, совсем как меня. (Наверное, круглосуточно сидеть у постели дочери — тоже в своем роде заключение.) Отец Агнес выше, чем я его помню, ростом метр восемьдесят, не меньше. У него, как у Агнес, светлые волосы и голубые глаза. Я помню, как Агнес звала их по телефону: «мамочка» и «папочка».
Мои родители сидят с другого конца стола, спиной к дверям. Сколько себя помню, я обращалась к ним «мама» и «папа». Возможно, только учась говорить, я тоже называла их «мамочка» и «папочка», но я такого не помню. Легконожка цокает впереди, и мои родители поворачиваются в креслах. Доктор пожимает им руку и говорит, что рада снова их видеть после стольких месяцев телефонных разговоров.
Я понимаю, что родители уже знают мой диагноз. Скорее всего, все присутствующие — обе пары родителей, Стивен и Легконожка, адвокат моих родителей, какой-то мужчина (скорее всего, адвокат родителей Агнес), еще один мужчина (доктор Агнес?) — все они считают меня сумасшедшей. Они знают, что мозг у меня работает не так, как у них. Они знают, что я слышу голоса и вижу людей, которых не существует.
В отличие от родителей Агнес, мои родители вовсе не бледны. У них еще остается летний загар. Мама встает и обнимает меня, но очень формально: так приветствуют дальнего родственника, с которым видятся раз в несколько лет на свадьбах или похоронах, но с которым в принципе не знакомы. Я чувствую, как мама на секунду застывает, уловив запах дешевого шампуня, который мне выдают. Она избегает смотреть на мое ненакрашенное лицо. Когда она отходит назад, я еще ощущаю ее парфюм — тот же аромат, которым она пользуется всю мою жизнь. Мне он всегда казался чересчур тяжелым, чересчур цветочным. Я умоляла ее попробовать что-нибудь новое, понежнее и потоньше, но она отказывалась. «Запах теснее всего связан с памятью, — объясняла она. — Если после стольких лет я сменю парфюм, то стану другим человеком».
Может, сегодня она брызнула на запястья чуть больше духов, чтобы я уж точно почуяла знакомый аромат матери: вдруг я настолько спятила, что не сумею ее узнать.
Папа меня не обнимает, лишь кладет руку мне на плечо и слегка сжимает. Он показательно прочищает горло, и я задаюсь вопросом, сдерживает ли он рыдания или просто не хочет со мной разговаривать.
Не знаю, чего я ожидала. Слезных объятий, трогательного воссоединения любящей семьи? Я никогда так надолго с ними не расставалась.
Может, родители решили, что я уже не та девочка, какой была. Может, воссоединение не слишком трогательное, потому что я для них чужая: проблемная дочь, сумасшедшая девочка. Девочка, о которой они много слышали — спасибо доктору Легконожке, — но совсем ее не знают.
— Давайте присядем? — предлагает Легконожка.
Она в таких делах эксперт. Небось посещает штук шесть слушаний в месяц. Она отодвигает кресло и жестом указывает на него мне. Родители не рядом со мной: между нами по меньшей мере три места. Легконожка садится с одной стороны от меня и предлагает Стивену сесть с другой. Родители Агнес оказываются прямо напротив нас. Наверное, их утешает, что меня с обеих сторон стерегут доктор и охранник.
Дверь открывается и закрывается. Все встают из-за стола, и я за ними. (По крайней мере, я не разучилась понимать невербальные сигналы.)
Судья не в черной мантии. Это женщина, она в брючном костюме в стиле Хиллари Клинтон и выглядит довольно строгой. (Мама сказала бы, что я плохая феминистка, ведь раньше мне и в голову не пришло, что судья может оказаться женщиной. Я все время представляла себе пожилого мужчину.) Если бы судья была учительницей, то из тех, кого большинство учеников боится. А мне нравились такие учителя. И я ходила у них в любимчиках. Сейчас я упорно гляжу в стол, пока судья говорит:
— Мы собрались здесь, чтобы установить, причинила ли Ханна Элизабет Голд противоправный и намеренный вред Агнес Смит, приведший к тяжелым травмам.
Я поднимаю взгляд, ожидая, что судья посмотрит на меня и спросит, признаю ли я свою вину, как обычно бывает в фильмах и сериалах. Однако она садится, а за ней и все остальные. Судья смотрит на другую сторону стола, ожидая, когда кто-нибудь возьмет слово.