И мы обе понимаем, что розовая помада едва ли спасет положение.
Я подношу помаду к губам и крашусь. Руки у меня дрожат. Цвет слишком прозрачный, а губы слишком влажные после облизывания, так что результат почти не заметен.
— Можешь оставить себе, — предлагает мама.
Я качаю головой, протягивая тюбик обратно:
— Мне не разрешат. — Как только я вернусь в клинику, помаду конфискуют.
— Ну да. — Отводя взгляд, мама со щелчком закрывает футляр и кидает помаду обратно в сумочку. Я знаю, что при первой же возможности она ее выбросит и купит новую.
Я иду вслед за мамой обратно в фойе.
— В Монте-Карло я всю ночь проплакала, — говорю я внезапно.
Мама останавливается и оборачивается ко мне.
— О чем ты говоришь? — спрашивает она терпеливо. — Тебе понравилось в Монте-Карло.
Я качаю головой:
— Ни одному четырехлетнему ребенку не понравится в Монте-Карло. — «Даже твоей послушной маленькой питомице», — добавляю я про себя и продолжаю: — Это игровая площадка для взрослых, а не для детей.
А потом говорю:
— Вы оставили меня одну в номере, и я не знала, когда вы вернетесь. Мне было страшно. — Губы у меня дрожат.
— Я все помню по-другому.
— Я тоже все помнила по-другому. Не позволяла себе вспомнить, что произошло на самом деле.
— Твой доктор довольно доступно объяснила, что твоим воспоминаниям не стоит доверять.
Я медленно киваю:
— Пожалуй, тут не поспоришь.
Я направляюсь к фойе, но мама ловит меня за руку, когда я иду мимо:
— Ты хочешь сказать, что у тебя начались… — Она медлит, подыскивая слово помягче: —…Начались проблемы, потому что мы с твоим отцом оставляли тебя в детстве одну в номере гостиницы?
— Я ничего не хочу сказать. Кроме того, что в четыре года, пожалуй, рановато бросать ребенка в незнакомом месте.
Я жду, что мама начнет спорить. Напомнит, как мне повезло. Других детей таскали по паркам развлечений — «Дисней уорлд», «Юниверсал», «Си уорлд» (последний мы бойкотировали за издевательство над дельфинами и китами. Впрочем, родители в любом случае меня бы туда не повели), — тогда как мы посещали старинные замки Шварцвальда, любовались дикими акулами на берегах Южной Африки и наблюдали, как вольные киты поднимаются на поверхность Атлантического океана у берегов Массачусетса.
Но вместо возражений мама отпускает мою руку и направляется в фойе, где нас ждут Легконожка, Стивен, папа и наш адвокат. Мы вшестером выходим из здания суда (там нет металлодетекторов и не надо снимать обувь и украшения) на парковку. Родители и адвокат тянутся в хвосте. Самая жалкая в мире процессия.
Мы останавливаемся у машины Стивена.
— Скоро ты будешь дома, — говорит папа. Он не добавляет: «И все будет по-прежнему». Голос у него утомленный, словно перспектива моего возвращения домой требует гораздо больших усилий, чем ему хотелось бы.
Я пытаюсь представить, как родители справлялись со мной, когда только привезли из роддома. Наверное, с нетерпением ждали, когда я наконец начну спать по ночам и сама держать ложку? Считали дни до того момента, когда я достаточно подрасту и со мной можно будет обращаться как с крохотным взрослым, способным разделить их образ жизни, — в отличие от других родителей, которые наслаждаются ранними годами своих детей?
— Да, — соглашается мама. — Хотя бы с этим разобрались.
Я гадаю, говорит она о слушании или о моем упреке. Тем временем мама потирает одну ладонь о другую. Словно буквально умывает руки от досадного разбирательства.
Доктор Легконожка открывает дверь машины. Стивен не скрывает готовности к захвату, если я выкину какой-нибудь фокус. Сейчас больше четырех часов дня, и лучи октябрьского солнца стали мягче и короче. Скоро начнет смеркаться. Ветер теребит мне юбку.
— Спасибо за одежду, мама. — Я натягиваю рукава на запястья.
— Чуть-чуть великовата, — говорит мама, будто я сама не заметила. — Я не знала, выросла ты или нет, и решила на всякий случай взять на размер больше.
Я качаю головой:
— Нет. Я все такая же.
— Всего пара дней на оформление документов, Ханна, — обещает Легконожка. — Твой отец верно сказал: ты скоро будешь дома.
Я почти жду, что папа сейчас потребует отпустить меня вместе с ними в отель, раз уж судья вынесла вердикт и меня оправдали. Вечно он настаивает на особом обращении: на таможне лезет без очереди, в дорогой гостинице требует номер категорией повыше — как будто правила ему не указ.
Но папа молчит. Дочка с психическим заболеванием не очень-то вписывается в образ жизни моих родителей. Может, сейчас я для них даже хуже новорожденной, потому что, в отличие от младенчества, моему состоянию конца не видно. Возможно, они даже рады провести последние несколько дней наедине, без своей ненормальной доченьки.