Легконожка садится на край кровати:
— А ты планируешь снова себе навредить?
Я качаю головой. Не потому, что не собираюсь причинять себе боль, а потому, что никаких конкретных планов у меня нет. Я вообще ничего такого не планировала.
У меня никогда в жизни не было так мало планов.
— Мы подкорректируем состав медикаментов, — продолжает Легконожка.
Я жду, что она пообещает добавить к препаратам стабилизаторы настроения, пообещает больше не лишать меня снотворного, пообещает отныне постоянно держать меня хотя бы на половинной дозе успокоительных, но вместо этого Легконожка говорит:
— Я добавлю к твоим лекарствам антидепрессанты.
— Депрессия не входит в мой диагноз.
Люси жаловалась, что ее заставляют пить антидепрессанты, хотя никакой депрессии у нее нет.
Стоп. Люси не существует.
Интересно, сколько времени пройдет, прежде чем мне уже не придется себе об этом напоминать.
Я делаю глубокий вдох. Медленно выдыхаю.
— Попытка навредить себе может указывать на депрессию. — Легконожка улыбается. Настоящая улыбка, не профессиональная. — Не волнуйся, тебя все равно скоро отпустят домой.
Я пытаюсь сесть, но ремни удерживают меня в лежачем положении. Пакет со льдом соскальзывает с локтя, и Легконожка наклоняется его поправить. Я чувствую тепло ее тела.
— Вы все равно отправите меня домой? — повторяю я недоверчиво.
— Конечно.
— Но я пыталась себе навредить. У меня депрессия. Вы же сказали.
Легконожка снова улыбается и наклоняется поближе, как будто мы старые подружки, решившие посекретничать. На ней опять очки, а не линзы.
— Веришь или нет, тут нет ничего необычного; многие пациенты с твоим диагнозом проходят через период депрессии. И не стоит забывать, что диагноз перевернул весь твой внутренний мир. Совершенно нормально чувствовать грусть или злость, прежде чем ты примиришься со своей болезнью.
Неужели Легконожка не понимает, что в моем случае нет ничего «обычного» и «нормального»?
Она похлопывает меня по ноге и встает:
— Пусть ты идешь на поправку, но ты потеряла подругу.
— Я потеряла Агнес пару месяцев назад. — Вполне достаточно времени, чтобы привыкнуть к ее отсутствию.
Легконожка качает головой.
— Я не про Агнес, — поясняет она. — Ты потеряла Люси.
Я смотрю на доктора с удивлением:
— Но Люси ненастоящая. Вы же сами меня в этом и убедили.
— Для тебя она была настоящей.
Легконожка так спокойно об этом говорит, как будто скучать по галлюцинации совершенно нормально.
Бесит, что она видит меня насквозь. Она будто знает, что я не могу забыть Люси. Каждый раз, когда я о ней думаю, мне приходится напоминать себе, что она воображаемая. Я как старушка с Альцгеймером, которая постоянно забывает, что муж умер, и вынуждена каждый раз заново оплакивать его, когда ей об этом напоминают.
Я никогда не скучала по другим подругам, по настоящим девочкам. Когда дружба заканчивалась, я уже была готова двигаться дальше.
С Люси я не готова.
— Не волнуйся, — повторяет Легконожка. — Я прослежу, чтобы твоего домашнего врача в Нью-Йорке предупредили насчет вчерашнего происшествия.
— У меня нет домашнего врача. В смысле, психиатра.
У меня есть врач общего профиля, к которому я хожу, — к нему же ходит и мама. (Родители перестали водить меня к педиатру после четырнадцати.) У меня есть стоматолог, а еще однажды я была у невролога, когда у меня три дня подряд болела голова. Он прописал мне кодеин, и все тут же прошло.
— Мы с твоими родителями уже нашли подходящего человека, — объясняет Легконожка. Странно думать, что она разговаривала с родителями у меня за спиной. — Все готово.
Все готово.
На старт, внимание, марш.
Даже не верится, что мой план остаться в клинике провалился, а план выбраться удался.
сорок пять
Меня отводят обратно в мою палату. Там не осталось ни следа вчерашней истерики (первой в моей жизни). Мне так и не удалось разбить стекло, так что окно выглядит по-прежнему. Выходит, даже к лучшему, что я его не расколотила. Иначе меня бы, наверное, поместили в другую палату, по крайней мере, пока чинят окно.
Я, естественно, больше не привязана к кровати, но левая рука висит на шее в фиксаторе и забинтована так туго, что кровь пульсирует под тканью. Синяк, уже меняющий цвет с красного на фиолетовый, выглядывает из-под повязки с обеих сторон. Я не жаловалась, когда медсестра — та же, что приняла меня ночью, — бинтовала мне руку, но боль, видимо, отразилась у меня на лице, потому что сестра пробормотала: