— Извини, милая, но нужно туго закрепить локоть, чтобы ты ненароком не сделала еще хуже.
Так что, если вдуматься, я по-прежнему связана.
Чуть позже приходит санитарка, чтобы отвести меня в душ. Она снимает, а затем снова накладывает повязку, чтобы я не намочила бинты. Я моюсь одна, под пристальным взглядом санитарки, но теперь совместный душ не кажется мне привилегией, которую я пока не заработала. Санитарка просто следит, чтобы я не повредила локоть еще сильнее.
Когда приходит время ужина, мне не приносят еду в палату, а ведут в столовую с другими девочками. Кэссиди — Королева, — увидев меня, машет рукой, указывая на скамейку напротив. Похоже, она на меня не злится. Может, Легконожка объяснила ей, что я тоже изо всех сил стремлюсь попасть домой. Я не прочь сесть за стол Королевы, стать частью ее свиты, даже всего на пару дней.
Может, она уже раздобыла новый телефон. Может, мне наконец удастся написать Джоне, — нет, мне не удастся написать Джоне. Не потому, что у меня нет его номера, а потому, что у Джоны нет телефона. Еще у него нет карманов, рук, пальцев.
Я смотрю в другой конец зала, на эрпэпэшниц: три стола, не больше четырех девушек за каждым, и возле каждого свой санитар. Все точно так же, как в тот раз, когда там сидела Люси. Только вот Люси там никогда не сидела.
В конце концов я сажусь рядом с Анни. Волосы у нее опять грязные — потеряла привилегию на душ, говорит она мне, но не объясняет причин, а я не спрашиваю. Она пускается в свой обычный монолог. Интересно, избыток энергии у нее от лекарств?
На ужин сегодня куриный суп комнатной температуры, но держать ложку правой рукой слишком сложно, так что после нескольких неуклюжих попыток я отодвигаю поднос в сторону. По крайней мере, когда я вернусь домой, еда будет горячей. Может, мама с папой отведут меня в ресторан, чтобы отпраздновать мое возвращение. Может, мы поедим суши. Или устриц. (Ни то, ни другое — не горячие блюда, но здесь нам их все равно не видать.) Когда я впервые ела устрицы, папа очень мной гордился. Может, мы сходим в тот дивный ресторанчик в Сохо с шикарным выбором морепродуктов. Как только я нынешней весной сдала госэкзамены, мы с папой отметили это событие обедом с устрицами. И пусть оценки еще не объявили, папа заявил, что уже мной гордится.
Заявил, что всегда мной гордился. Я помню, как он смотрел на меня в тот день, будто не мог поверить в свою удачу: ведь дочка дает ему столько поводов для гордости. (Наверное, почти все отцы время от времени так смотрят на своих детей.)
Интересно, увижу ли я еще тот папин взгляд?
Может, он больше ни разу не захочет устроить мне особый ужин.
Может, он больше ни разу не захочет отпраздновать мои достижения.
Анни все говорит и говорит. Я смотрю на суп, который не могу есть, и жду, когда санитар скажет, что пора подниматься наверх.
На следующий день после обеда я иду вместе с теми, у кого есть право на прогулку. (Несмотря на ночную истерику, Легконожка позволила мне выйти на улицу, хотя и напомнила, что я — как и остальные девушки с территориальными привилегиями — не останусь без сопровождающего.) Я следую за группой других пациенток к двери, где мы с Люси — нет, где я видела, как девочки выходят из здания шестнадцатого сентября. Санитар сканирует наши браслеты и выдает каждой тускло-серую кофту, прежде чем выпустить на улицу. Еще несколько санитаров уже снаружи, готовы за нами приглядывать, следить, чтобы мы не отходили слишком далеко. Сегодня холоднее, чем в сентябре. На груди кофты белыми буквами вышито название клиники, а сама кофта пахнет так, как будто вчера ее уже надевали. Мне еле удается протиснуть забинтованную руку в рукав.
Остальные пациентки выбегают вперед, глядят на солнце, гладят ладонями кору секвой, выстроившихся вдоль дорожки перед нами. Девушки похожи на второклашек, которых на перемене выпустили во двор.
Я подставляю лицо солнцу. Тепло лучей ощущается так же, как и до приема лекарств. Я наступаю на шишку, и хлипкие тапочки не могут защитить ступню от острых выступов. Я прикусываю губу, чтобы не заплакать, складывая на груди здоровую руку поверх забинтованной.
Может, когда я вернусь домой, я повторю каждый шаг, который когда-либо делала. Вернусь в каждый магазин, куда заходила, перечитаю каждую книгу, съем еще раз каждое блюдо, которое мне понравилось, пересмотрю заново каждый фильм. Как я иначе пойму, что не вообразила их? Легконожка говорит, что симптомы, скорее всего, появились недавно, но точно она не знает.