В дверь кабинки стучат.
— У тебя все хорошо, милая?
Незнакомка меня даже не видит, но все равно знает, что у меня проблемы. Она догадалась, что я больна? Может, все в этом туалете знают, что без лекарств я не в состоянии отличать реальность от фантазии. Может, все они считают меня уродом.
Я трясу головой. Они знают только одно: в кабинке навзрыд плачет девушка. И болезнь не делает из меня урода. По крайней мере, так сказала бы доктор Чаран.
Динамик объявляет, что начинается посадка на рейс до Нью-Йорка.
Через несколько минут звучит еще одно объявление:
— Просим Ханну Голд подойти к выходу восемь «а».
В дверь снова стучат. Я жду, что очередная незнакомка спросит, все ли у меня в порядке, но вместо этого слышу голос мамы:
— Ханна, открой.
Я медленно поднимаюсь, отодвигаю защелку и сразу жалею об этом. Мама сгорает от стыда. Она ныряет в кабинку, отрывает кусок туалетной бумаги и наспех вытирает мне лицо. Сквозь тонкую бумагу чувствуются ногти.
Затем мама выводит меня из кабинки. Она даже не удосуживается поднять размотанный бинт: то ли не хочет дотрагиваться до ткани, лежавшей на грязном полу, то ли ей просто не до этого, не знаю.
— Вы извините, — говорит она женщинам в очереди. — Моя дочь нездорова. — Она делает паузу и добавляет: — Отравилась. Не доверяйте еде в аэропорту.
Незнакомки смотрят скептически. От отравления люди не рыдают.
Мама держит меня за левую руку. Ее пальцы приходятся на край синяка.
— Мамочка, мне больно.
Она останавливается и смотрит на меня. Думаю, мы обе уже не помним, когда я в последний раз называла ее «мамочка». Она смотрит на меня как на чужую.
пятьдесят
Мы летим бизнес-классом: мама и папа на соседних сиденьях, а я на ряд позади, у окна. Хотя повязки больше нет, я держу левую руку согнутой на животе. Локоть болит. Я все еще рыдаю. Плечи трясутся, дыхание порывистое. Мужчина, сидящий рядом со мной, притворяется, что ничего не замечает, и упорно таращится на статью в журнале «Уолл-стрит». Я достаю из сумки книгу про Тюдоров (мне так и не представился случай купить что-нибудь попроще) и открываю главу, которую два месяца назад отметила закладкой. Буквы плывут перед глазами, но так я хотя бы выгляжу приличнее. Через пару минут я переворачиваю страницу, хотя не прочла ни слова. И еще раз, и снова через несколько минут. И снова.
Прежде чем мама вытащила меня из туалета, я увидела свое отражение. Хвост растрепался. Пряди волос прилипли к лицу — красному, пошедшему пятнами, мокрому от слез. Глаза широко раскрыты — слишком широко. Видимо, все-таки паническая атака. Я вспоминаю тормозных девочек в столовой клиники. В их стеклянных глазах хотя бы не было такого ужаса.
Самолет начинает разгон по взлетной полосе. Я задерживаю дыхание, когда мы отрываемся от земли. Смотрю в окно и наблюдаю, как Калифорния скрывается за облаками. Чем дальше мы от этого штата, тем легче мне дышится, тем ровнее бьется сердце. Ком в горле начинает таять.
Я откидываюсь на спинку сиденья. Может, останься я летом дома, вообще ничего не случилось бы.
Мама поворачивается ко мне.
— Вот, — говорит она и наклоняется вперед. В одной руке у нее бутылка с водой, а в другой синяя таблетка.
Легконожка — нет, доктор Чаран, — рассказала о возможных побочных эффектах препаратов: потеря или набор веса, сонливость или проблемы со сном, усиленный или ослабленный аппетит; перепады настроения. (Интересно, кто-нибудь еще заметил, что побочные эффекты моих лекарств во многом совпадают с последствиями черепно-мозговой травмы?) Еще доктор Чаран предупредила, что со временем лекарство может потерять эффективность и моему новому врачу придется скорректировать дозировку, попробовать другие медикаменты, другие методы лечения. (Другие побочные эффекты.)
Надо было спросить: какие методы?
Шоковую терапию? (Теперь она якобы гуманная, но кого они обманывают?)
Лоботомию? (Ее по-прежнему практикуют? Вполне возможно.)
Снова изолятор с войлочными стенами? Снова успокоительное, фиксирующие ремни? Палата восемь шагов на семь? Очередные каникулы для родителей?
— От головной боли, — громко поясняет мама, когда я забираю у нее из рук воду и лекарство.
Мама отворачивает обратно, а я смотрю на таблетку на ладони.
Пока я не начала пить лекарства, у меня ни разу не было панических атак.
Да и причин для паники не было, ведь мне не приходилось гадать, где реальность, а где иллюзия.
Я вытираю глаза левой рукой, хотя каждое движение отдается болью в локте. Пока я не начала пить лекарства, я ни разу не пыталась причинить себе боль. Разве это не доказывает, что таблетки мне только во вред?