— Как видишь.
— Тогда принеси из прихожей картонку. Не бойся — она пустая.
Еремеев принес коробку, которая вначале показалась ему упаковкой из-под дамских сапожек, но на прорезанной крышке пестрела картинка: паук-птицеед хватал своими хелицерами тропическую птичку. Этикетка сообщала, что игрушка сделана на Тайване. Из коробки вылетела бумажка. Карина подобрала ее с пола, прочитала и изменилась в лице.
— Это мой почерк, — прошептала она. — Но я этого не писала!
Еремеев пробежал две короткие строчки: «Мама, я тебя люблю. Очень устала. Прости, если можешь… Я не хочу жить».
— Это неправда! Я хочу жить! — закричала она, отшвыривая записку, словно отмахиваясь от невидимой угрозы. Еще секунда, и она сорвалась бы в истерику, если бы Еремеев не выплеснул ей в лицо остатки вермута.
— Успокойся!
Она изумленно распахнула на него глазищи, слизывая остро-красным язычком горько-сладкие капли.
— Расскажи, что произошло. Ну? Все по порядку. Слушаю тебя!
Коварное кимоно обнажило почти все бедро, но она совсем не заметила этого, судорожно сглатывая и уставясь в распахнутую дверь прихожей.
— Принести воды?
— Нет.
— Положи трубку на место.
Телефонная трубка все еще лежала на подушке. Карина механически переложила ее на аппарат, и это простое действие окончательно вернуло ее в чувство.
— Он принес эту коробку вечером…
— Кто «он»?
— Неважно… Он принес и попросил оставить до утра. У его дочери день рождения, и он сказал, что хочет сделать ей сюрприз. В общем, чтобы она раньше времени не увидела игрушку, оставил се у меня. В прихожей…
Она замолчала, свесив голову.
— Дальше.
— Он был какой-то не такой… Странный. Очень торопился. Сказал, что забежит утром… У меня весь день скребли на душе кошки. Как-то не по себе было. Потом ты позвонил и напугал еще больше. Потом мы с тобой говорили… Говорили, говорили… Я выпила таблетку супрастина и уснула. Вдруг проснулась, как будто кольнуло что и кольнуло — вот сюда.
Она показала на бедро и тут же прикрыла его полой кимоно. Глаза ее снова расширились от ожившего в памяти ужаса.
— Он сидел на одеяле. Он был живой и тяжелый… Я закричала и стряхнула его с одеяла. И он побежал.
— Кто — «он»?
— Паук! Паук-птицеед. Из коробки… Он был живой. Почти как живой. Он быстро-быстро выбежал на лоджию. Я видела, как он вскарабкался на спинку кресла. А потом такой легкий стрекот раздался и он вжик — сиганул вниз. По той леске, которую ты видел.
— Это твоя леска?
— Нет. У меня ничего подобного не было. Он сам. Он знал, куда бежал… Это не глюки, ты не думай. У меня крыша в порядке. Но он сидел на одеяле. Я видела. У меня ночник горел. Он испугался. Когда я его стряхнула, он шмякнулся на пол. Он тяжелый был… Ты не веришь? Вот от него же и осталось. Вот, смотри.
Она подняла с пола прозрачный шприц-тюбик.
— Он ткнул им меня в бедро, но в кармане кимоно лежала заколка для волос. Она кожаная, я в Венеции купила. Вот она — видишь? Он ее не проколол.
Еремеев повертел в пальцах кусочек тисненой кожи, каким модницы перехватывают волосы в пучке. Он знал по Афгану, как подобные пустяки не раз спасали жизнь счастливчикам. У него самого вмялся в ящике стола портсигар с застрявшей пулей.
— Я же говорил тебе, они постараются тебя убрать. Имитация суицида, чего проще…
— Чего-чего?
— Суицида. Ну, самоубийства на почве стресса, пережитого в Шереметьеве. Все очень логично: не смогла пережить позора, изнасилования…
— Да ничего же не было!
— А ты откуда знаешь?
— Мне врачи в Склифе сказали.
— А записка?
— Это не я писала. Почерк мой. Но я не писала.
Еремеев посмотрел записку на свет.
— Смоделировали на компьютере. Потом аккуратно обвели. Дешевая работа… Листок не из твоего блокнота?
— Кажется… Он попросил как-то, торопясь, листок бумаги. Записывал что-то на бегу… Мой, точно. Это он подделал…
— Такой рослый с усами подковой вниз, как у Мулявина?
— Да. Ты его знаешь?
— Он внизу. Сидит в «мерсе» с напарником.
— «Мерс» белый?
— Белый.
— Тогда он… Он поднимется. У него ключи есть.
За зеркальной стеной глухо стукнул противовес лифта. Еремеев машинально посмотрел на часы: половина четвертого.
— Это он! — вскрикнула Карина, прислушиваясь к шуму поднимающейся кабины. Внутренние стены небоскреба были слишком тонкими для громких звуков. — Пожалуйста, запри дверь!
Она сама метнулась в прихожую, но Еремеев успел схватить ее за руку.
— Ложись! Немедленно падай на пол. Ты уже мертва. Понимаешь? У нас считанные секунды. Делай, как я говорю! Ну!