Помимо Александра Брента с дарственной на нашу с бабулей квартиру, помимо Кастора Троя с его унизительным обращением и похотливыми взглядами, помимо того, что мне не на что было купить бабушке лекарство, чего мне еще не хватало?
Разумеется, братии озабоченных моим моральным обликом нравственников, горящих желанием очистить меня от скверны распущенности и порока!
— Зачем… — я запнулась, чтобы не разразиться приступом нервного смеха, который бы точно перешел в истерику. — Зачем им все это нужно?
— Послушай, мисс Моника, — Шенк перегнулся через стол, а я замерла, потому что он впервые обратился ко мне на «ты». — Я не знаю, что там произошло между тобой и Коулом Тернером… По правде сказать, и знать этого не желаю. Мой тебе, девочка, совет — после того, как все закончится, держись от кардинала, да и от остальных нравственных полицейских подальше. По-моему, братия хочет клерования вовсе не для того, чтобы очистить тебя. Они усомнились и хотят проверить его.
И, не дав мне опомниться, понять смысл загадочной последней фразы, он нажал кнопку соединения со своей секретаршей Амалией и велел ей пригласить в кабинет Гурович и Пагана, которые, крепко ухватив меня под руки с обеих сторон, куда-то меня повели.
Я хорошо помню маленькую комнату, в которой она меня раздевала. Дрожа от страха, но стараясь не показывать его, я сказала, что, если нужно, могу сделать это и сама, на что сестра Гурович, с явной злобой скрипнув зубами, пихнула меня на деревянную лавку.
С нездоровым энтузиазмом, который больше бы подошел насильнику, эта полная женщина, явно наслаждаясь собственной силой и превосходством, сорвала с меня всю одежду, вплоть до нижнего белья, после чего принялась перематывать какими-то лентами, похожими на бинты.
Одна марлевая полоска обхватила мою шею, вторая — туго пережала грудь, третья — перетянула бедра. Если они были призваны скрывать наготу, то справлялись с этой функцией как-то странно, потому что все… все у меня было наружу.
Но Гурович, очевидно, результатом своих трудов осталась довольна, даром что, как будто нарочно захватила мою кожу ножницами, когда отрезала бинт. Я вскрикнула от боли, на что получила тычок с спину и грубое: ”Иди!”
В самом центре заставленной свечами капеллы стояла купель, но вместо воды ее дно устилали белые лилии. Мрачные нравственники в черном стали в круг, когда сопровождающаяя меня Гурович указала взглядом на купель, явно давая понять, что мне нужно в нее…
Лечь?
Она серьезно? Все эти отталкивающие, угрюмые мужчины, которые не оставили мне никакой возможности к отступлению, они… Чего они хотят? Что собираются со мной сделать?
Небеса, что?
Замотав головой, я попятилась, потому что это выглядело жутко, как в фильмах ужасов, которые показывали по телевизору в выходные после полуночи, и которые я иногда смотрела украдкой от бабушки.
А еще потому, что меня замутило от резкого, тяжелого, бальзамического запаха лилий… И в этот момент что-то во мне щелкнуло, потому что в моей голове сплыли обрывки лекций нашего старенького преподавателя по теологии в Социальном училище.
Она изменила ему… Изменила ему ровно три раза…
Лилии — это цветы Лилит…
Прямо над купелью — аналой, на котором покоился псалтырь в черном кожаном переплете и три широких золотых чаши, наполненных густой багровой жидкостью, которая кажется антрацитовой.
Каин застал ее, омывающейся после соития с любовником… Он был в ярости, потому что он действительно ее любил, и измена Лилит причинила ему боль…
Больше пятиться мне некуда — позади каноник Паган, неизвестно еще, что хуже — подчиниться Гурович, или его горящие фанатичным огнем глаза?
И, перемотанная бинтами, я опускаюсь в купель, опускаюсь в лилии, в соцветия молочно-белых, похожих на короны, цветов, которые кажутся мне сплетениями толстых червей с нежной, прохладной скользкой кожицей копошащихся подо мной.
Шея. Грудь. Низ живота. Туда он, обезумевший от ревности, нанес ей три удара ножом.
Болезненно морщусь, трогая бинты на своей шее, груди и на бедрах, а в следующее мгновение вижу его.
Впервые я вижу Его Высокопреосвященство Коула Тернера не в форменном кителе, а в черной сутане и фиолетовой столе — широкой шелковой ленте на шее, концы которой спускаются низко, до колен.
С раскалывающейся от запаха лилий головой лежа в купели, я вижу, как при его появлении словно тянется к нему всем своим существом толстая Гурович, почтительно склоняется Паган и остальные нравственники.
Сам же кардинал, ни на кого не глядя и не отвечая ни на чьи приветствия, берет молитвослов и встает у купели, бесстрастно отводит в сторону мои волосы и кладет правую руку с перстнем прямо на мою обнаженную ключицу.