— А вот и второй, — поднял окурок Палладьев.
— Видимо, человек курил одну за одной, — предположил я без всякого интереса.
— Нет, курили двое.
— На одном волосинка белая, на другом чёрная? — пошутил капитан.
— Разные сорта сигарет, — внушительно осадил эксперт.
Эти окурки взбодрили меня. Есть ли преступление, нет ли преступления, но коли приехал, надо писать. Может пригодиться. Расстелив бланк протокола осмотра места происшествия, я привязался к местности, обозначил поляну, назвал присутствующих лиц, приобщил два окурка и пошёл бродить, надеясь на случайную находку.
Отыскал — незатоптанную ромашку. На сумрачной поляне она поймала лучик солнца. Видимо, повернулась к нему и теперь грелась, поблёскивая белыми ресничками. Я давно пришёл к мысли, что душу имеет всё живое. Кроме преступников.
— Петька, у тебя есть душа? — подступил я к мальчишке.
— Как у всех…
— Тогда открой её! Два свежих окурка. Чьи?
— Он курил.
— Кто «он»?
— Который в летающей сигаре.
— Она же на землю не опускалась…
— Выбросил в форточку.
— Странные пришельцы, — заметил Палладьев.
— Так он был пьяный, — объяснил Петька.
— Разве пришельцы пьют? — удивился я.
— Теперь все пьют, — подтвердил эксперт.
Я положил руку на плечо мальчишки. Он вскинул голову, словно его ударили. Голову вскинул, но взгляд опустил в землю, отчего казалось, что глаза закрыл.
— Петя, ты почти всё рассказал… Давай уж правду всю.
— Не могу.
— Ага, клятва?
— Разве можно навредить Тамаре Леонидовне?
— Нельзя, — согласился я.
8
Вот загадка. Растёт умным, хорошим, воспитанным, а вырастает никчёмностью. Растёт хулиганистым, разболтанным, туповатым, а вырастает интересной и значимой личностью.
На Петьку я мог, конечно, надавить. Признался бы. Но мне он нравился. Держал клятвенное слово. Любознателен, как истинный учёный. Ходит по сырым яйцам… А когда станет взрослым, не откажется ли вывести корову со сгущёнкой?…
Уроки кончились, и ребята небольшими группами высыпали во двор. Я спросил у них, где Вера Черенкова.
— Вон к машине пошла, — сказал мальчишка.
Машина стояла за школьной оградой. Я плохо разбираюсь в них. Широкая, вальяжная и за счёт фар какая-то лупоглазая. Девочку я не догнал. Она юркнула в машину и захлопнула дверцу. Некоторые родители возили детей в школу на автомобилях и потом за ними приезжали.
Я вжался очками в ветровое стекло, обозначая своё присутствие. Дверца открылась, и на землю ступил высокий мужчина в широкополом кожаном пальто нараспашку. Он спросил кратко, но выразительно:
— Ну?
— Вы отец Веры Черенковой?
— Ну?
— Мне нужно с ней поговорить.
— О чём?
— О школьных делах.
— А ты кто?
— Во-первых, не «ты»…
Объяснить ему, что я не ты, а вы, успеть мне не удалось. Руками, как механическими щупальцами, он схватил края моей куртки и перекрутил её. Дышать стало нечем. То ли от внезапности, то ли кислороду не хватило, но ноги мои ослабели. Одной рукой я держался за машину, второй за собственный портфель, стоявший на капоте.
На глазах всей школы… Стыд и обида… Портфель, словно уловив моё состояние, медленно заскользил по отполированной поверхности, как с горки. Я придал ему скорости и раззудил плечо для полного маха руки. Описав полукруг, портфель боком врезался в голову моего душителя, в районе уха…
Он отпустил меня и неожиданно сел на землю. Я испугался, потому что портфель был следственным: фотоаппарат, металлические скрёбки и разные пинцеты, коробки с реагентами, папки с набором протоколов, рулетка… Вдобавок я сунул в него толстенный том, почти восемьсот страниц, книгу под названием «Язвы Петербурга»…
Водитель вставал медленно, словно земля под ним оказалась нетвёрдой. Но когда встал, я понял, что сейчас нетвёрдой земля станет для меня. Он смотрел на мою фигуру, как хищник раздумчиво смотрит на слишком мелкую добычу.
— У меня есть оружие, — предупредил я, не уточняя, что оно лежит в сейфе кабинета.
Со мной был только увесистый портфель. Я приподнял его, намереваясь прикрыться, как щитом. Неужели его не остановит моя седина, очки, возраст?…
Его остановил топот подбежавшего охранника школы:
— Гражданин Черенков! Это же следователь прокуратуры.
Напряжение с Черенкова скатилось. На лице вопросительное недоумение: бить меня или не бить? Ярость прорвалась словесно: