Она откидывается на стуле, довольная, и снова смотрит на оконное стекло.
— Было круто. Мы пошли наверх, устроились там на задних сиденьях, курицу съели. Выпили. Вот там они все наши лица и срисовали. — Это она говорит уже задумчиво. — Ну, короче, я разлила немного «Джек Дэниэлса» на задних сиденьях и подожгла одной из бесплатных газет, типа пошутить хотела. Эш засмеялся, он не думал, что я это сделаю, а потом вся задница автобуса начала гореть. Ну, и мы все смеялись и бросали туда еще бумажки, потому что все равно же уже горело. А горело оно очень жарко и воняло, так что мы вышли наружу, чтоб смотреть. Эш всем рассказывал, что это я устроила. И вот уже все два этажа автобуса загорелись. Люди шли мимо, давали мне пятюни, кулаками стукались, потому что выглядело просто зашибись. Ну, и мы сделали классные фотки моим телефоном. И не смотри на меня так, — рычит она. — Я не умственно отсталая. Я не собиралась нигде их постить или типа того.
— Холли, как тебя задержали? — Мой тон совершенно нейтрален.
Она снова отводит от меня взгляд. Вызов не принят.
— Ну, я попалась кому-то другому на телефонное видео: типа автобус горит, а мы на это смотрим. И Эш там говорит, что это я сделала. А на следующее утро на первой странице местной газетки была фотка: я смотрю, как автобус горит. Ее потом использовали в суде. И видео с нами на фоне автобуса тоже.
Я видела тот ролик с горящим автобусом. Глаза у Холли сияли, как у ребенка при виде фейерверка, — радостные, живые. Ее друг Эш — грозная гора мускулов в спортивном костюме — стоял рядом с ней, ее защитник. Очень не по себе становится, когда смотришь на их радость, возбуждение, гордость. Даже жутко, с учетом нынешнего ее поведения, знать, что именно у нее вызывает улыбку.
— Ты рада, что скоро отправишься домой, Холли? — Я не надеюсь услышать честный ответ, но не спросить не могу.
Она снова быстро косится на Амала. Пауза.
— Ага, это будет здорово. Я скучаю по моей команде. И снова хочу надеть нормальные шмотки. — Она поводит плечами в своем слишком свободном свитере. — Поесть нормальной еды. Тут все такое отвратное, они почти что морят меня голодом.
— Как думаешь, ты когда-нибудь повторишь те же действия, когда окажешься на свободе, Холли? — спрашиваю я. Теперь с надеждой на ответ.
Она наконец улыбается. Выпрямляется на стуле.
— Определенно нет. Я больше не буду ничего такого делать.
Холли снова ухмыляется. И даже не пытается правдоподобно солгать. Совершенно очевидно, что она опять возьмется за прежнее. И тогда мне становится не по себе уже от этого разговора. Впервые за все время я задумываюсь, нет ли у Холли проблем с психикой. Мне очень хочется закончить это интервью.
— А какие у тебя планы на будущее?
Внезапно ее поведение меняется: ее лицо, поза, повадки. Она вдруг кажется меньше, уязвимее, чем раньше. И голос у нее вдруг становится обычным голосом двадцатитрехлетней женщины. Вежливым, открытым, дружелюбным. Перемена почти пугает. Я не сомневаюсь в том, что именно это лицо увидит комиссия по условно-досрочному освобождению.
— Я уже говорила с тюремным благотворительным фондом по поводу того, как сократить свой срок. Хочу вернуть свой долг обществу, доказать, что мне снова можно доверять. В фонде собираются дать мне работу и сотрудничать с моим инспектором, чтобы помочь мне вернуться на праведный путь, — говорит она нежным и искренним голосом.
Я продолжаю давить:
— Но чего хочешь ты, Холли? Какого будущего? Что ты будешь делать, когда выйдешь отсюда? — Я пытаюсь удержать ровный тон, но сама чувствую вкус своих слов.
Холли снова улыбается, совсем невинно. Она вывела меня из себя и наслаждается этим.
— Ну, мало ли. Для начала я просто хочу отсюда выбраться. А потом… не знаю. Вам придется подождать, чтобы увидеть, да? Но ждите… великих вещей, Эрин. Великих вещей. — Ее нервирующая ухмылка снова на месте.