— Я понимаю…
— Ты ничего не хочешь мне сказать?
Пауза.
— Н-нет…
— Я ни в чем не виновата перед тобой!
— Да…
— Я ждала три дня. Потом неделю. Потом еще две. Я не могу ждать вечно. Я старею.
— Так получилось.
— Трус… Несчастный трус! Можешь возвращаться в редакцию. Мы уезжаем.
— Куда?
— Какая разница? В провинцию. Он сам попросил назначение. Так будет спокойнее…
— Кому?
— Мне… Тебе… Ему…
— Прекрасно.
— Он очень бережно ко мне относится. Он щадит меня. И понимает. Я недостойна его.
— Счастливого пути.
— Но ты же сам этого хотел! Ты знал, что я не выдержу и поступлю именно так?! Скажи, ты знал? Ради всего святого, скажи мне….
Пауза.
— Да.
Пауза.
— Господи, какое же ты чудовище!
— Ты хочешь знать правду?
— Ну?
— Так вот. Я никогда не прощал тебя! Слышишь, никогда! Со дня вашей свадьбы в этом ресторане, в который я до сих пор не могу зайти без содрогания. Я и журналистом-то стал, чтобы доказать тебе, что могу быть таким, как он. Да! И даже лучше. Ну, что еще ты хочешь услышать? Что я испытывал тайную мстительную радость от того, что ты — ты! — такая красивая, гордая, безупречная — о, нравственность превыше всего! — бегаешь ко мне, как девчонка, как…
— Прекрати!
— Это ты хочешь узнать?!
— Я ухожу.
— Нее-ет, теперь уж ты выслушаешь меня.
— Прощай.
— Стой! Тебя раздражало, что я спокоен, что я всем доволен. Но как?! Ты знаешь цену спокойствию?! Не хочу ли я передвинуть мебель? Шкаф? А зачем мне его двигать, если у меня здесь все передвинуто. Тобой! Да-да, тобой… Я спокоен? Да, ты права, сейчас я спокоен. Но теперь неспокойна ты. Потому что, предав один раз, предашь и второй, и третий…
— Замолчи…
— Но это теперь его судьба! Пусть он теперь думает… Иди к нему!
И она идет к нему, Поворачивается и идет к тому, другому мужчине. Он бережно берет ее под руку, и они медленно уходят по снежной просеке в глубину тайги. Смирницкий смотрит им вслед, руки его опущены, кулаки сжаты. И вся его нелепая на этом морозе фигура — в майке, в трусах, в валенках — выражает ярость и отчаяние. Он делает шаг вслед уходящим, но его не пускает шлагбаум.
— Стой! — кричит он. — Стой! Это неправда! Все, что я сказал, — неправда. Стой!!!
Он кричит и с ужасом понимает, что они его не слышат…
— Будет орать-то, — говорит Иорданов и трясет его за плечо. — Выходной день, а ты расшумелся.
У всех выходной, а у радиста Вовочки Орлова незавидная судьба — знай сиди себе за рацией и поглядывай на панель в тоске и печали. Но вот на его половину вагончика заглядывает Паша.
— Привет, Дятел, — ласково говорит она. — Что нового в эфире?
Радист активизируется.
— А чего бы ты хотела? — игриво спрашивает он.
— Как и все, приказа о передислокации.
— Пока нету, — вздыхает радист. — Ждем. Стародубцев уже раз пять спрашивал. Нервничает.
— Еще бы! — кивает Пашка. — Надоело здесь. Все обжито, уже неинтересно. Переезжать пора.
— Какая ты легкомысленная, Прасковья, — осуждающе говорит рассудительный радист. — Тебе бы только скакать.
В Пашке просыпается «классная» дама.
— Я, между прочим, Полина, — сухо сообщает она. — Для вас — Полина Петровна. А если вы не легкомысленные, то можете оставаться. Тут скоро станция будет, устроитесь телеграфистом. Двухэтажные дома появятся, роддом, например…
— А мне-то зачем роддом? — удивляется радист.
Пашка снисходительно морщит маленький носик.
— Как это — зачем?! Женишься, дети пойдут.
Радист уже набирает в легкие литра три свежего воздуха, собираясь сказать что-нибудь такое, чтобы знала девушка, с кем разговаривает. Но тут появляются новые гости: Иорданов и дядя Ваня. Надо сказать, что всеобщий друг Иорданов везде чувствует себя как дома, а здесь, в мире сложной техники и науки, и подавно. Потому и сейчас входит сюда Иорданов как незлобивый хозяин, сдавший на ночь свою пристройку. Входит и садится на кровать, по-хозяйски озираясь.
— Ну-с, господа, — баритонально вопрошает он, — есть ли приказ о великом переселении народов? Орелик, на рацию смотри — у Пашки антенны нет.
Радист вздыхает в очередной раз:
— Пока нет.
Иорданов, как всегда, цикает зубом и качает головой так, как будто видит в этом личную вину радиста.
— Жаль. Очень жаль, — вздыхает он. — Мой друг дядя Ваня уже сложил котомку и отписал родственникам в тундру, дескать, не ждите… Батха чип ек, дядя Ваня?
Иорданов встает и вежливо кланяется в сторону старого манси. Человек, имеющий родственников в тундре, как всегда, досадливо отмахивается.