Встреча была приятной, интересной. Тогда мы и услышали многое из того, что читали прежде лишь в фантастических романах, услышали от их героя, ставшего реальным нашим собеседником. Герман же, как мне кажется сейчас, тоже еще получал удовольствие от встречи с журналистами, его распирали впечатления и желание рассказать о своем столь незаурядном приключении, пережитых эмоциях. Тогда мы узнали и о том, что не все-то так гладко проходило в полете, как официально сообщалось…
Потом мы встретились уже на Алтае, когда Титов впервые после полета посетил родные места. Это была совсем другая встреча. В селе Полковникове, куда мы, журналисты и космонавт, прилетели на разных самолетах, «кукурузниках», конечно, способных приземлиться на крохотной расчищенной от метрового снега полосе. Состоялся коротенький митинг, а потом все отправились к домику Титовых. Перед крыльцом, однако, стоял милицейский майор, который преградил путь журналистам: пускать не велено! Кем? Я, например, был приглашен родителями Германа, и меня ждало место за праздничным столом. Не трудно было надавить на майора, чтобы позвал секретаря крайкома партии, который «командовал парадом», и тот тоже не мог нам не уступить.
И вот мы в доме. Степан Павлович мечется с кучей пальто, которую не знает куда и уложить в крохотных комнатушках, Александру Михайловну вообще не видно, где-то на кухне, наверное. К нам в прихожую вышел Герман. Я на правах единственного «старого знакомого» спросил:
— Как, Герман Степанович, чувствуете себя в родном доме? Найдёте пару минут для журналистов?
Он, на секунду плотно сжав губы, так, что выступили желваки, ответил вопросом:
— Слышали, что я говорил на митинге? Вот об этом и пишите. Здесь я с вами говорить не буду. Ни слова…
Я повернулся и вышел из дома, за мной все остальные журналисты. На другой день корреспонденты «Известий», «Советской России» и ТАСС передали в свои редакции примерно одинаковый текст: мы не будем освещать визит космонавта Титова на родину в связи с тем, что он повел себя неэтично по отношению к журналистам… Ну, и некоторые пояснения. Не передали для публикации, и не было напечатано в наших изданиях ни строчки.
Я вспоминаю этот эпизод тогда, когда слышу, как некоторые политики грубят журналистам, ну, скажем, известное: «Повторяю для дураков…» Да сколько такого! Уважаю тех, кто умело и тактично отвечает на любые выпады. Но иногда думаю: а, может быть, стоило бы порой журналистам, сговорившись, окружить полным молчанием высокомерного деятеля, не уважающего наш труд? Много бы он без нас стоил? Замечу, что в наше время сговориться и промолчать, да еще о космонавте, было куда сложнее, чем теперь — надо ли объяснять — почему?
А с Германом Титовым мы потом вполне наладили отношения, он сам и его родители проявили в этом инициативу. Бывали мы всей семьей у него дома, храним, как реликвию, фотографии, где все сняты вместе с детишками, теперь уже взрослыми людьми. Мне даже неловко, что рассказал этот единственный временно омрачивший наши отношения эпизод, тогда как умолчал об очень многом хорошем. Но мне показалось, что детям моим, журналистам, и внукам, имеющим отношение к той же профессии, следовательно, и многим другим, знать о том конфликтном случае просто практически полезно: могут же столкнуться с чем-то похожим. А Герман Степанович, надеюсь, на меня не обиделся…
Уверен, что «Советская Россия» и ТАСС — я имею в виду руководство — сверили в том эпизоде позиции с «Известиями», с тем, как там отнеслись к нашей акции протеста…
Предыдущую главку я назвал «Эра Аджубея», имея в виду не страну, а, прежде всего, прессу, которая благодаря импульсу, данному аджубеевскими «Известиями», совершила крупный и очень важный шаг в своем развитии, в своем движении к большей гласности, расширению тематики, к большей, я бы сказал, человечности. А особенно — в том самом стремлении стать для читателя интересным собеседником, в поиске новых форм общения с ним. Огромное большинство газет стало просто привлекательнее. Но, конечно же, до коренных демократических перемен было еще далеко, да они и не могли случиться вне связи со всем процессом общественного развития.
Да, не самый ангельский был у Алексея Ивановича характер. Но он очень любил нашу профессию и очень высоко ее ставил, он любил журналистов, особенно тех, кого называл «первачами». Надо было слышать, как взволнованно и тепло говорил он о Любе Ивановой, о Семёне Гарбузове, Толе Аграновском, Татьяне Тэсс, Евгении Кригере, Нине Александровой, Натэлле Лордкипанидзе и многих других, кого ценил. Но да, не терпел тупости, непрофессионализма, вялости и медлительности. Сталкиваясь с этим, вспыхивал, не всегда умел сдержать своё раздражение, и кому-то порой доставалось больше, чем «по заслугам». Что сказать? Он был страстный человек.