— Здесь вот написано «Раздумья в пути», это ведь ваши раздумья?
— Мои, — охотно согласился я, не подозревая подвоха.
— Да, и фамилия вот стоит — Волков. Так почему же вы хотите заставить меня одобрить или не одобрить то, что написали? Это ваши наблюдения, ваши мысли, почему я, собственно, должен в это как-то вмешиваться, разрешать или запрещать?
Он повертел еще немного гранки в руках и, не прочтя ни строчки, протянул их мне:
— Передайте Зародову, что он может сам прочесть и напечатать статьи, у меня не может быть никаких возражений по поводу ваших дорожных размышлений.
Я неимоверно обрадовался: вот, думаю, какой прогрессивный человек, он понимает ту простую истину, что могут быть у каждого свои взгляды на вещи, так хорошо отнесся к этому подзаголовку «Раздумья в пути», как бы сигнализирующему, что это еще не очень выношенные размышления… Короче говоря, я ехал обратно в редакцию очень воодушевленный. Пришел к Зародову и сказал:
— Очень мне Карлов понравился — прогрессивный, демократичный человек! Он сказал, что заметки надо печатать, даже не глядя, потому что это мое право так или иначе судить о виденном, ему ни к чему в это вмешиваться…
Зародов ухмыльнулся, даже засмеялся и сказал:
— Ну и надули же тебя.
— Почему же «надули»? — возмутился я.
— Надули, — с какой-то безнадежностью повторил Зародов, мол, и доказывать-то тебе это не хочется. Потом все же пояснил:
— Он просто не захотел брать на себя ответственность, пусть, дескать, берет Зародов, ему и шишки, если что, достанутся… Перехитрил он тебя. Еще нет у тебя понимания аппаратных отношений.
Сказать по правде, я тогда не очень даже поверил Зародову. Опять-таки только много позже убедился, насколько же Константин Иванович был прав. И еще позже осознал, какую же смелость он проявил, все-таки напечатав статьи.
Помнится, рассуждая в этих материалах о нашей экономике, я предложил такой образ: представьте автомобиль, у которого зажигание происходит не автоматически, а просто рядом бежит человек и по очереди «зажигает» свечи. За ним бежит другой и показывает, в каком порядке и когда нужно «зажигать». А за ним — еще один человек, который показывает, как надо показывать. Представьте, писал я, далеко ли уехал бы такой агрегат.
Впоследствии я еще раз использовал этот образ — в «Литературной газете», в дискуссии, как бы развивая его применительно к перестройке. Теперь, говорил я за «круглым столом», наша экономика напоминает машину, которая стоит, а вокруг мотора расположилась куча экономистов и управленцев, и все крутят гайки — совершенствуют, перестраивают мотор. Только они не договорились между собой, что же делают, и один перенастраивает бензиновый двигатель на газ, другой пытается превратить его в реактивный, а третий просто приспосабливает к тому, чтобы перейти с 93-го бензина на 76-ой. Но в этот раз сравнение нашей экономики с автомобилем никого уже не могло шокировать. Когда же статью публиковал Зародов, он отдавал себе полный отчет в том, что только за это может поплатиться местом редактора или получить партийное взыскание. Не говорю уже о первом после долгого замалчивания упоминании имени Венжера. Однако обошлось. Потому что все же это было время, когда происходили еще не очень заметные, порой даже скрытые от публики перемены, шло активное обсуждение экономических проблем.
Мы начали в газете, еще до мартовского пленума ЦК, сразу четыре дискуссии, по четырем направлениям, которые как-то переплетались, сливались и в конечном итоге вылились в единую дискуссию об экономических механизмах хозяйствования. Обсуждали запретные темы развития оптовой торговли, писали о цене на землю, о способах материального стимулирования, о сочетании товарно-денежных отношений и планового регулирования с помощью «экономических рычагов» — одна статья шла за другой. И почти каждая из них оборачивалась для Зародова серьезными переживаниями. Раздавались сердитые звонки, высказывались замечания и предостережения, когда он встречался с партийными и хозяйственными руководителями на заседаниях Совета Министров РСФСР, партийных активах, на Бюро ЦК КПСС по РСФСР. Иногда эта критика звучала в резкой форме, и дух ее, конечно, был один — все сводилось к тому, что мы пропагандируем капиталистические методы хозяйствования или хотим «рыночного социализма». Но это уже не было единственной реакцией на такие публикации, повторяю, уже в это время шла подготовка к мартовскому пленуму, который стал событием в истории, по крайней мере, нашего сельского хозяйства, да и в экономическом развитии страны вообще. А может быть более всего — в развитии общественного сознания, мышления хозяйственников. Зародов чувствовал, что наряду с постоянной критикой, наряду с нажимом со стороны одних людей, он испытывает поддержку со стороны других. И, наконец, настал день, когда прозвучал доклад Брежнева о неотложных мерах развития сельского хозяйства. Это была, по-моему, высшая точка в развитии той реформы, верх смелости, даже сентябрьский пленум по промышленности, более основательно разработавший программу реформ, по сути, в теоретическом смысле не дотягивал до мартовского. Да, но только вот сейчас-то ясно, что в доклад Брежнева его создатели много чего напихали, сам он произнес его, далеко не испытывая симпатии к изложенным в нем идеям, и они, эти идеи, так и остались только на бумаге. Поговорили, пошумели о реформах, но вся система хозяйствования оставалась прежней. А уж после сентябрьского начался откат от реформ все дальше и дальше.