После ухода из «Правды» я два года работал в Институте конкретных социальных исследований. Это нелепое «конкретных» появилось оттого, что ортодоксы от марксизма терпеть не могли какую-то еще социологию, кроме «марксистско-ленинского учения». То есть «научный коммунизм» — вот это и есть социология, а все те анкеты, опросы, анализы статистики — нечто от лукавого. Уж это никак нельзя ставить в один ряд с великим учением, надо как-то отделить от него, хотя бы таким словом, как «прикладная» или «конкретная». Объясняю упрощенно, потому что строго и всерьез говорить об этом просто не хочется.
В институте тогда собралась очень приличная компания, даже шуточки были такие: собрали, мол, всех диссидентов в одно место, чтобы потом просто обнести его колючей проволокой. На самом деле, коллектив, как и почти всякий другой в то время, состоял из двух идеологически разнящихся структур — тех самых «диссидентов», которые в более строгом смысле, конечно, таковыми не были, просто нормальные, не одержимые идеологической шизофренией люди, и ортодоксов — ярых защитников непогрешимости и чистоты «учения», конечно, не марксизма вовсе, а созданного в основном в сталинские времена набора догм. Слово «структуры» я употребил совсем не случайно: эти идейные группировки примерно соответствовали двум подразделениям института, управлявшимся двумя разными замами директора. Не буду углубляться в эту тему, потому что мое хождение в социологию было кратковременным, а о ее трудном становлении в нашем государстве уже написаны книги, теми, кто ей посвятил жизнь. Скажу лишь, что общение со многими людьми в том коллективе — Грушиным, Левадой, Шубкиным, Ядовым, многими другими, с тем же Лисичкиным, который и привел меня в институт, и которого в свою очередь привел туда Федор Бурлацкий, было и полезным и приятным.
Защитив, однако, кандидатскую диссертацию не по социологии, а по политэкономии, я сразу же написал письмо Зародову в Прагу: хочу обратно в журналистику, заберете к себе — буду рад, не захотите или не сможете — не нужно тратить силы и время на объяснения, огорчусь, но не обижусь. Очень скоро раздался звонок из международного отдела ЦК КПСС:
— Константин Иванович просил срочно оформить ваш выезд в Прагу — готовы ли вы поехать через месяц?
Почему, собственно, возникла мысль именно об этом журнале? Прежде всего, потому, что я не видел в стране издания, где мог бы работать при сложившемся отношении к проблемам, которыми занимался, да и ко мне лично. Даже в институте нам с Лисичкиным часто приходилось нелегко. Я уже говорил, что снимали из номера наши статьи в журналах, написанный нами и изданный всего-то сотенным тиражом доклад подвергся такой критике, что я взмолился: ну хоть в «Правде» нас лупили за миллионные тиражи, а тут вокруг ста экземпляров, тоненькой брошюрочки, шуму как в пивной к ночи, а синяков даже больше! Вторая причина — в том, что именно там, в журнале, работали Константин Иванович Зародов, а еще Егор Яковлев и Отто Лацис. Верилось, что хоть общение будет нормальным, с полным взаимопониманием. Но, возразят мне, это же был журнал коммунистических и рабочих партий, да еще и теоретический и пропагандистский по сути. Замечу, прежде всего, что некоммунистических изданий в то время у нас не было, а этот журнал выделялся из них в лучшую сторону.
«Проблемы мира и социализма» в ту пору, в годы моей работы в нем, в Москве, да и в стране читали. Интеллигенция прежде всего. Журнал курировался, как говорили тогда, международным отделом ЦК КПСС и формально не подчинялся отделу пропаганды. На его содержание все большее влияние оказывали крупные партии, такие, как итальянская, французская, испанская и ряд других, обретавших самостоятельный голос. Они стали наиболее активно искать свое особое место в коммунистическом движении, свое понимание марксистской теории, свой взгляд на мир и события в нем после нашего вторжения в Чехословакию в 1968 году. На совещаниях по работе журнала, собиравшихся раз в два-три года, а также на заседаниях редсовета практически все партии отстаивали свое право иметь собственную позицию по любому вопросу и излагать ее на страницах журнала. Они выступали против «коллективного мнения», коллективных документов, коллективного осуждения позиций той или иной партии. И они все более резко возражали против какой-либо правки своих статей. Мы, советский аппарат редакции, конечно, обязаны были «проводить линию» своей партии, и нам часто приходилось непросто в ситуации, когда душа была на стороне наших оппонентов, а международный отдел требовал проведения той самой линии. Но мы и пользовались этой ситуацией: когда проходила статья, вызывавшая неудовольствие отдела, мы говорили, что, мол, настаивали на своей точке зрения, но партия, представившая статью, не дала согласия на редактирование. Так появлялись статьи, которые в Союзе читали и даже удивлялись смелости журнала. Внимательнейшим образом многие вчитывались в отчеты со знаменитых «круглых столов», потому что в них говорилось то, что совсем не могло пройти во внутренней прессе. И хотя, как от нас требовали, это оспаривалось, опровергалось вроде бы «здоровыми силами» комдвижения, все же многое оседало в умах, будило мысли. Не привожу примеров, просто скажу, что во множестве выступлений по самым разным вопросам, скажем, понимания демократии, прав человека, гуманизма просматривались позиции, сильно отличавшиеся от официальных советских.