Я куснул губы, не заметив, как присел на диван. Он оказался жесток, совсем не таким, как я помнил. Неудивительно, столько лет прошло, да и память штука коварная. Выворачивает все наизнанку, вроде случилось одно, а выплывает совсем другое.
Я некстати вспомнил, как Вита говорила о брате, почти всегда с долей иронии; много времени спустя, я понял, что она Стаса боится. А вот Марат в ней вызывал нескрываемое уважение. И этим меня еще больше раздражала – представляю, как Вита отрекомендовывала мою персону в беседах с Шелгуновым.
– Молодой человек, я же сказала вам, вещь продана, встаньте.
Я оглянулся и поднялся. Владелица с укоризной разглядывала мой вид, оценивая и находя его стоимость незначительной. Я хмыкнул про себя. А вот Вита в этом находила даже определенную прелесть, говоря, что приведет меня в надлежащий вид… выходит, пусть и таким образом, но говорила мне о деньгах наследства? Или это она о том, что зарабатывала сама? Я вздрогнул, но не отошел далеко. Мелкий хищник… дешевый человечек… банальное, заурядное ничтожество. Сколько бессознательной злобы в подобных эпитетах. Если б знали, насколько они не правы. Если б могли.
А моя незначительная стоимость…, кто только ее ни поминал. Как только ни склонял. И как же мне всегда хотелось переубедить доказывающих, доказать, что я стою хоть на алтын, но больше.
Даже Вита, она, стоило мне завести разговор в это русло, немедля включала свою шутковальную машину. Начинала прибедняться, принижать себя, не понимая, почему делает мне больно. Что стоит за моим детдомовским стремлением доказать значимость.
Только чем им докажешь, как убедишь? Я полжизни провел в тщетных попытках уверить знакомых ли, начальство, друзей, вернее, тех товарищей, что считал таковыми. Были б родные, ближе, чем тетка, не желающая иметь со мной дела, убеждал и их. Наверное, хорошо, что нет.
Стаса не имела смысла уговаривать, у него суждения на всех устоявшиеся, не переспоришь, – да я и не пытался, ни к чему. Виту…, с ней все и всегда оказывалось непросто. Я не понимал, сиротской душой своей, как можно так не считаться с мнением других, мнивших себя важными персонами, не подпадать под их влияние, полагать себя кем заблагорассудится. Видел, насколько сам не вписываюсь в общество Виты, но полагал: это от того, насколько я важен для нее, как необходим. Почти так же, как она для меня.
В итоге, сорвался. Не выдержал, не мог вытерпеть, да что там, просто понять, почему, как так, зачем. Остался при своих и все потерял.
– Молодой человек…
– Извините, – наплевать на этих людей так и не сумел. Но вот доказать… пожалуй. – Но кое-что здесь принадлежит мне. Забыл забрать восемь лет назад, сделаю это сейчас.
– А вы кто такой, собственно?
– Гарик? – брат, наконец, соизволил снизойти. Поджал губы и повторил: – Игорь? Что ты здесь забыл? Я думал, пропал в тумане навсегда.
Сам так предполагал, да только судьба выкрутила жизненную загогулину вон как хитро.
– Пропал бы, да только. Позвольте, – я наклонился к валику. Диван достался Вите от бабушки, умершей за несколько дет до нашего знакомства, когда девушка еще училась в институте. О всех секретах его устройства знал теперь только я. Больше некому. Вита и та забывала частенько, а вот я… странно, что до конца предполагал: буду спать на нем, пока не переберемся в свою квартиру, подальше и от Стаса, и от всех прочих. Может даже и не в Спасопрокопьевске. Да, я тоже положил глаз на сто тысяч, а кто не клал? Разве только брат, которому они, усмешка судьбы, и достались.
Я отнял валик с места, вжикнул спрятанной молнией. Темно-красный цвет, резко контрастирующий с голубой обивкой, бросился в глаза. Ничего не тронуто, никто не догадался.
Раздвинул шелковые бока, вытащил рубашку, ту самую, в которой пришел в последний раз к Вите. Бело-голубую с темным пятном на груди. Как в такой показаться на людях, да еще после той ссоры? Как такую замыть дома, если глаза и уши квартирной хозяйки не перестают наблюдать?
– Вот это, – я поднял рубашку, показал брату, матери, соседям. Спорящие разом замолкли. Забавно, хоть на какой-то миг завладел их вниманием, стал человеком, к которому прислушиваются, не стремясь перебить и уйти. Слишком многие это делали, слишком часто. А я все равно пытался доказать им, да что там, пытаюсь и сейчас. Иначе зачем?