Второй, Марат Шелгунов, тоже делал снимки, бог его знает, зачем. Я видел из полицейской машины, как он тщательно, будто сам проводит расследование, фиксировал обстановку в комнате Виты. Мне тогда очень хотелось сказать пару ласковых. Не успел, машина уехала, увозя меня на допрос.
Брату он нравился, а как еще Марат мог появиться в жизни Виты? Наглый, холеный, он смотрел на всех взглядом удава, попавшего в кроличью нору. Вита не была исключением. Я все пытался угадать по ее глазам, как та смотрела на потенциального жениха. Меня Марат терпеть не мог, неудивительно: я проигрывал тому во всем. Детдомовская голь, невесть как попавшая в семью зажиточных интеллигентов в третьем поколении. Конечно, я их всех бесил, кроме Виты. Но та хотя б не снисходила ко мне. Любила, наверное, это тоже уместно сказать.
Но как она относилась к Марату? Этот вопрос не давал покоя с самого момента появления нувориша, поднявшегося незнамо каким способом к посту директора центрального городского универмага. Марат старательно прятал всякие приметные черты биографии, при случае либо выдумывая что-то правдоподобное, что всякий раз, не выдержав проверки, все равно оставалось деталью иллюзорного жизнеописания, либо затушевывая истинные подробности того или иного события.
Меня это особенно бесило в нем, впрочем, мы оба не выносили друг друга. Вита одно время пыталась стать меж нами посредницей, с той поры и появилась первая трещина, первое подозрение, что моя ненаглядная, имеет определенные виды на Шелгунова. Сколько раз я пытался прояснить этот вопрос, столько и получал обнадеживающий ответ, долженствующий уверить меня в прежнем ко мне отношении. Но что-то не складывалось, прежней веры, после нескольких попыток примирения, после долгих свиданий Виты с Маратом, уже не оставалось. Я ревновал, что скрывать, я боялся утратить ее, возможно, уже лишился, но верить в подобное не хотел. Только в увядающую любовь, в те дни, которых нам так не хватало прохладным августом восемь лет назад.
И тогда я завел разговор о Марате. Именно после моих очередных обвинений, Вита и выпалила в сердцах. В сердцах ли?
Я отошел от дивана, коря себя за прибытие на Осеннюю, в самом деле, что я тут забыл?
– Странное самоубийство, не думал, что такая девушка наложит на себя руки.
– А я считаю, без вон его не обошлось, – кивок в сторону Стаса. Брат, прохаживавшийся вдоль дома, будто услышав эти слова, обернулся, говорящие мгновенно затихли.
Полиция тоже вначале считала брата причастным к случившемуся. Потом Марата, после меня, по очереди мы проходили перед следователем, а тот, кивая своим мыслям, задавая одни и те же вопросы, искал и не находил виновных. Долго искал. Меня таскали на допрос полтора десятка раз, очень подозрительной виделась наша последняя ссора. Мало что можно ожидать от детдомовца. Я оказывался перед следователем чаще других, даже когда алиби подтвердилось, он вызывал меня, задавая одни и те же вопросы и ожидая, чего? – запоздалого раскаяния, признания. Так и не дождался, отпустил. Чего нельзя сказать о моем начальнике, он-то после третьего визита в полицию отправил меня на все четыре стороны.
Возможно, так даже лучше. Вскоре после потери работы я переехал из Спасопрокопьевска в Воронеж. Странное дело, но там место нашлось сразу, и главное, никто не терзал старые раны. Я стал лишь одним из серой массы служащих крупной конторы, я почти с наслаждением влился в нее, я шел на унылую работу счетовода как на праздник, я…
Все равно, поминал Виту почти каждый день или каждую ночь.
– Чушь говорите, без любовника тут не обошлось. Ну не верю я в самоубийство, такая сильная, открытая девушка. И возраст, не подросток уже, но и не в летах, ни к чему задумываться о смерти. Тем более, такой.
– Бессмысленной? Я тоже так думаю. Но вот брат…
– Да что брат, того, детдомовского, возьмите. Он же…
– Дело шито-крыто вышло, а как без брата ее?
И ни полслова о Марате. Да так и было с самого начала, после двух-трех допросов с него сняли все обвинения, хотя алиби у богатого воздыхателя никогда не имелось, больше того, внятно объяснить, где находился в момент самоубийства Виты он и сам не мог. Потом только вспомнил, появились какие-то мутные свидетели, некие знакомые и друзья знакомых, которые что-то говорили, путаясь между строк протоколов. Но Шелгунов отбоярился, а после уже ходил на место смерти уже чуть не как следователь: фотографировал, записывал, спрашивал. И буравил всех своим удавьим взглядом. Даже оперативники подчинялись, не в силах справиться с наглой настойчивостью. Помогали чем-то, подписывали что-то, бог его знает, что и зачем.