— Не богато…
— Как не богато, столько людей понесли…
— И каждый по горшку… Ничего ценного.
— Как ничего, — будто оправдывая предков, проговорила Патимат, — а мы разве не самое ценное, что они оставили на земле? В нас их кровь…
— Да, жена, ты права.
— Грех о предках плохо думать…
— Да, и все, что понесли, поместится в прихожей нового дома.
Чтоб не испачкать дощатые крашеные полы в новом доме, застелили их старыми дорожками. Долго не расходились люди, каждый по-своему советовал, куда что ставить, куда что вешать. Вот здесь я, почтенные, не скрою, внутренне возмутился, хотя не осмелился показать милым нашим соседям свои чувства. Кривя душой, я со всеми советами соглашался и даже благодарил, улыбался, отвешивал всем сердечный поклон, мол, какие вы умные, какие вы мудрые, сами мы никогда бы не догадались.
И вот наконец все ушли и мы всей семьей остались одни в новом доме.
— Ой, устала, сил больше нет, — причитала жена.
— Сейчас, сейчас мы снимем усталость, — вскочил я, вспомнив о ванной, да-да, об этой комнате, облицованной голубым кафелем, об этой, как сказал поэт: «Белее лунного света, удобней, чем земля обетованная, это — да что говорить об этом, это — ванная. Вода в кране — холодная крайне…»
— Искупаем детей, — обрадованно захлопала в ладоши жена, открывая то один кран, то другой. — Идет, идет вода…
— Ура, я первый! — закричал Хасанчик, сбрасывая с себя одежду. — Папа, сделай мне водопад! — Это он имеет в виду душ.
Все сгрудились у двери ванной. Хасанчик цепко держит трусишки и косится на братьев и сестер.
— Пусть не смотрят, — насупился малыш.
— Ну-ка, не смотрите на нашего Хасанчика, он у нас настоящий мужчина. Ой, какой ты чумазый, сыночек, давай залезай!
— Ура!
Какая благодать — иметь дома воду, иметь дома возможность искупаться, принять душ, поглядеться в чистое зеркало, причесаться и переодеться в теплое новое белье. И жена моя нашла детям кое-что из белья, переодела их после бани. И все веселые, довольные, чистые выбежали на улицу, под горячее летнее солнце.
— Теперь твоя очередь, жена моя!
— Ой, стыдно.
— Залезай.
— Я сама, ты уходи…
— Не уйду. Занавеску нам надо купить.
— Ой, как хорошо, какое блаженство… — резвилась моя жена.
— Дай помогу тебе смыть вековую грязь.
— Это на тебе вековая… — смеется она.
— И на мне… — говорю я и декламирую: — Хоть грязь на тебе десятилетнего стажа, с тебя корою с дерева, чуть не лыком сходит сажа, смывается, стерва!
— Ты что, ты чего ругаешься?.. — спрашивает жена.
— Это не я, это поэт… Слушай дальше: — Себя разглядевши в зеркало вправленное, в рубаху чистую — влазь, влажу и думаю: очень правильная эта, наша Советская власть! — Да, вот сейчас я воочию вижу и понимаю этот восторг поэта. — Жена моя, а есть чистая рубаха?
— Конечно, есть, я вот на дверную ручку с этой стороны повесила! Ой, чудесно… Что еще человеку нужно?
— Много чего, жена моя. Отныне нам забот прибавится немного, чтоб поддерживать престиж обновлений…
Ради этого стоило на свете жить, прекрасна она, эта жизнь, и, как любил говорить мой отец: «Жизнь — не что иное, друзья, как игра в прекрасное». О, если бы он мог подняться из земли, — я даже не знаю, где он погиб, где его могила, в какой земле, в какой стране, если бы он мог взять свою шинель и вернуться домой, посмотреть на семью своего сына, на их радость, за которую он отдал свою жизнь, спасибо тебе, отец! — обращаюсь я к нему. Рядовой в пилотке со звездочкой глядит на меня и словно хочет сказать: «Мубарак, поздравляю тебя, учитель русского языка!».
До вечера возились мы, устраиваясь в новом доме. Одну комнату наверху сразу завоевали дочери, другую внизу — сыновья, а третью — захватил я, сказав:
— Здесь будет мой кабинет!
— А маме? — вдруг спрашивает Хасанчик, — как же так, мы все заняли, а маме ничего не оставили, так нечестно!
— А маме, сыночек, весь дом, со всеми нами, и гостиная внизу с кухней…
— И коридоры все? — опять не успокаивается Хасанчик.
Комната, которую я выбрал под свой кабинет, имела два больших окна: одно смотрело на старый аул, на юг, другое — в глубокое, заросшее лесом, ущелье Подозерное.
— Ты рада? — спрашиваю я вошедшую в комнату жену.