Отец погиб в сорок четвертом, а нас у матери четверо, четыре струны на чугуре. Трудно стало, холодно и голодно. Младший брат потерял хлебные карточки, три дня ели крапиву, а на четвертый день нашлись карточки в заплатанных штанишках младшего брата. Велика была радость. И, помню, взвесил продавец Иргана на весах круглый белый хлеб с необыкновенным ароматом, теплый, с солнечной коркой, а поверх этого каравая положил он еще и мягкий довесок. И вышел я из магазина, неся в руках этот бесценный дар; необъяснимое волнение охватило меня. Мне казалось, что счастливее меня нет человека на всей земле и несу я в руках полмира, не меньше. И казалось, что хлеб этот излучает свет и все смотрят на меня и радуются. Со мной рядом шел братишка, гордый в свои семь лет. Он смотрел, не отрывая глаз от довеска, что лежал важно на холме каравая.
— Правда, же, брат, ты простил меня? — дергает он ручонками меня за рубашку, желая, чтоб я обратил на него внимание.
— Простил, простил, братик мой.
— Правда же, ты меня любишь по-прежнему?
— Люблю, братик, люблю.
— Дай тогда этот довесок, я подержу.
— Возьми, братик мой, и ешь.
— Нет, есть я не буду, я понесу.
— Ешь, ешь…
— Не могу.
— Почему?
— До мамы дойду, вот тогда буду есть, пусть она видит, как я ем хлеб, пусть, глядя на меня, она порадуется, правда же, порадуется?..
— Конечно, братик мой.
Хлеб надо есть, когда рядом мама, когда она довольна детьми и хлебом и радуется вместе с нами — простая человеческая истина.
Хлеб особенно дорог нам, когда кое-где в мире в воздухе пахнет не запахом свежескошенной травы и парным молоком, а порохом и гарью. Да, такое было и, кажется, совсем недавно, настолько свежи в памяти эти тяжелые дни и годы войны. А прошло с тех пор тридцать и три года, тридцать и три года с того весеннего дня, когда мир снова свободно вздохнул и жестокий враг был повержен и уничтожен. Тридцать и три года над нашей страной мирное небо — великое благо для людей.
Только с добрыми намерениями на душе надо брать хлеб в руки. Бери и ты в руки теплый хлеб нового урожая, ломай его, да так, чтобы крохи упали в ладонь. Дели хлеб, чтобы всем достался, и ты испытаешь ни с чем не сравнимую радость, удовлетворение от своего труда.
Хлебом клянутся горцы, и эта клятва священна. Этой клятве навечно верны советские люди, ибо хлебом и землей они поклялись с первых же дней Советской власти беречь мирное небо над страной, над миром и растят теперь свой хлеб, растят своих детей. Четыре струны на моем чугуре: две стальные — для мужества, две золотые — для любви.
Мотнув головой, Индерги провел по струнам, и последний аккорд прозвучал как восклицательный знак… Довольный собой ашуг, закончив свою долгую, но прекрасную песню, сказал: «Да будет так!».
Да, Индерги сегодня был в ударе, — слушая его, я ощутил, как восприимчиво человеческое сознание к слову, не просто сказанному, а воспетому. Как хорошо, что я сегодня оказался здесь, думаю я, и благодарно вдруг гляжу на Хаттайла Абакара, который был восхищен… Да, давно не получал я такого удовольствия.
«Да сохранишься ты вечно среди нас, да не настанет день, когда бы тебя не было за щедрой трапезой», — воскликнул человек, сидевший напротив меня, до смешного толстый, будто состоял из двух шаров: большой шар — это брюхо, а маленький — это голова. Но одет он был с иголочки, и не в магазине, видимо, покупал он этот костюм, а сшил у лучшего портного где-то в столице. Белая сорочка, воротник которой оттенял модный скромный галстук с аккуратным узлом. Встречаться с ним вот так, как сейчас, мне не приходилось, но я о нем был наслышан. Всякое говорили о нем люди: и хорошее и дурное. Хафиз, так зовут толстяка, высокомерно смотрел на всех и ел с удовольствием. Плоское фиолетовое лицо расплылось так, что маленькие глаза его светились где-то в глубине, как бусинки в лунках. А сидящий рядом с ним Усатый Ражбадин дружелюбно подкладывал ему лучшие куски мяса.
— Лицо у меня не очень красное? — все спрашивал толстяк у Ражбадина.
— Нет, что ты, нормальный вид, — как мне показалось, льстиво прозвучал голос нашего директора.
— Понимаешь, жена не разрешает пить. Что они понимают в этом зелье… налей! — И захихикал толстяк как-то неестественно, утробно, будто внутри его сидел еще другой человек.
— Надеюсь, дорогой Хафиз, ты подсобишь нам в стройке, — просит директор совхоза.