— Что это? Что случилось? — кинулась ты ко мне, ища у меня спасения, а я сам искал его.
— Успокойся, успокойся, — я обращался не только к тебе, но и к себе.
— Что произошло?
— Случилась беда, Цуэри, большая беда.
— Что? Это война?
— Нет.
— Я видела над землей фиолетовую зарю, такую ядовитую…
— Это землетрясение.
— Послушай…
— Что?
— Слышишь?
— Да.
— Кричат?
— Да, там аул.
— Там же люди…
— Да, там люди…
— Я такое всюду, как же так… Бежим.
— Куда?
— К своим… Как же мои родные, — прошептала ты, — что с ними! — И побежала к шоссе. Я, Цуэри, в тот миг вспомнил о своих детях.
— Прости, Нури, прощай! — крикнула ты и села на попутную машину. Ты спешила домой.
Я тоже уехал домой.
Моих беспомощных детей я нашел на улице под страшным ливнем; мокрые и жалкие, они стояли, сиротливо прижавшись друг к другу…
И тут меня покинул всякий страх. Хотя толчки продолжались, я побежал в дом, вытащил ковры, одеяла, топор, срубил ветки дерева, закрепил их, натянул тент. Потом вынес раскладушки, расстелил ковры на них. Дождь все усиливался. Говорят, землетрясение всегда сопровождается ураганом, ливнем и пожаром. Сидим все на раскладушке и молчим. Да и о чем говорить? Только когда я побежал в дом, жена закричала:
— Не ходи, вернись!
Она боялась за меня. А я ведь для нее был в командировке.
Я лгал жестоко, я научился этому. Как я в тот миг презирал себя, Цуэри! Как стыдно мне было смотреть в правдивые глаза детей! Они тоже почувствовали какую-то тревогу, им передалось мое напряжение… В душе у меня настоящий хаос; ведь и от тебя, девочка ты моя шилагинская, я многое утаиваю, жалею тебя, берегу. Моя жизнь все больше и больше наполняется ложью. Она вселилась в мою семью, в нашу с тобой любовь. Я не привык так жить, я не умею так жить. Как хочется любить открыто, как хочется гордиться нашей любовью! Не знаю, не знаю, Цуэри, я растерян окончательно, я бессилен что-либо изменить, но и жить так дальше не хочу.
— Папа, папа, — обратилась ко мне доченька, — землетрясение бывает, когда буйвол хочет почесать свой бок рогами? Да, папа?
— Нет, доченька, землетрясение бывает, когда плохими становятся папы, — вырвалось у меня откровение.
— Ты же не плохой, ты очень хороший, — она при этом искала мои глаза, а я не посмел на нее взглянуть, я испугался даже этой малышки: вдруг она поймет, что творится у меня на душе.
Я в смятении, в отчаянии, подскажи мне, девочка ты моя шилагинская, что мне делать. Так не может продолжаться, а без тебя не могу. Посылаю письмо с верным человеком, и он передаст тебе в руки. Напиши мне, Цуэри!
Твой Нури».
ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ
Конверт с рисунком нарядной девочки, поздравляющей маму с днем Восьмого марта, адресован в общежитие университета, в сто восьмую комнату. Адзиевой Цуэри.
«Доченька моя, Цуэри! Пишет тебе твоя несчастная мать, пишет в горьких слезах. Что же ты сделала с нами, горе ты мое, горе! Что будет, что будет? Не думала и не гадала я, что ты навлечешь на нас такую беду, такие страдания. Неужели отец и я растили тебя, берегли пуще глаз только для того, чтобы ты принесла в наш дом бесчестье и позор? Если ты меня не пожалела, то подумала бы хоть о своем больном отце. Он дорог мне и как муж, и как человек. Он дорог должен быть и вам, дочерям моим… Ты хотела в субботу приехать домой, я тебя умоляю, доченька, не приезжай. Отец так разгневан, наполнен такой болью, что может и руку поднять на тебя.
Неужели глаза тебе даны, чтоб не различать добра от зла, а уши, чтоб не слышать добрых наставлений, неужели для того дано тебе сердце, чтоб обесславить нас… Отец получил какое-то анонимное письмо и пришел в такое исступление, что, кажется, убил бы всех нас. Он сначала метался по комнате, как разъяренный зверь, потом собрался было ехать к тебе, но шофера, к счастью, не оказалось на месте, тогда он швырнул мне письмо и сказал: