Немало песен сложено о седине наших вершин, но мало о благородной седине человека. О тебе бы я сложил самую лучшую песню, но это дело поэтов. Есть Нури-Саид, талантливый поэт, отца его я хорошо знал… Мы с ним учились в Первом Дагестанском педагогическом техникуме в Буйнакске, не раз делили толокно. Эх, времена были трудные… Погиб его отец в конце войны. Лучший памятник отцу — его сын.
Мой Булат поступил работать на завод сепараторов кузнецом, в следующем году хочет учиться в кораблестроительном институте.
Да, что я хотел тебе написать, ведь у нас в гостях была твоя старшая дочь, мы так обрадовались ее появлению. Такая милая. Увидев ее, Булат растерялся, он ведь знал ее маленькой… Глядя на них, радовались и мы с Ума-Ханум. Нет-нет, дорогой Абу-Муслим, давай не будем откладывать наше желание сродниться.
Осень — время свадеб, а почему бы нам не ударить в барабаны? Ума-Ханум уже готовится к этому дню. Думаю, что и ты, и преславная твоя Настасья Лукьяновна не огорчите нас. Мы будем любить вашу Цуэри как родную.
Калыма-выкупа за невесту у меня нет, брат мой Абу-Муслим. Мы ведь с тобой люди современные. Но я приготовил тебе сюрприз, хочу подарить настоящее охотничье ружье-автомат, помнишь, ты о таком мечтал.
Давай, брат мой, ударим в барабан и спляшем с тобой лезгинку на свадьбе наших детей.
Жду ответа. Желающий тебе крепкого здоровья и удач Али-Хаджи».
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ПЕРВОЕ
Конверт, выпущенный к юбилею поэта Грузии Шота Руставели: справа рисунок художника Тоидзе к поэме «Витязь в тигровой шкуре». Могучий атлет, победивший в смертельной схватке тигра, держит его на вытянутых руках, а лев — царь зверей, поверженный, у ног витязя. Первой страницы нет: то ли похищена, то ли потеряна.
«…ты для меня все. Как молвил один мудрец: цена жизни одного человека — это вселенная, ты для меня вся вселенная со всеми ее непостижимыми тайнами. Неделя, что ты была со мной в Подмосковье, девочка ты моя шилагинская, останется лучшей мелодией в моей жизни, она породила во мне тысячи мыслей и красок, их хватило бы поэту на три жизни вперед. Всем восхищенным сердцем я завидую россиянам. Какая здесь сказочная природа, какая музыка, сколько пленительного во всей этой красе! Недаром эта земля рождала и рождает талантливых мастеров слова.
Пишу стихи, но душа моя требует других слов, ей не нравятся мои творения. Ее недовольный голос шепчет мне настойчиво: пиши так, как любишь, пиши только выстраданные тобой строки.
Стоп… звонит телефон, междугородный, запомни — в мыслях моих ты одна, девочка моя шилагинская, хочу услышать только твой голос по телефону. Поговорю с тобой, потом продолжу письмо…
Но это была не ты. Звонила мне из дома моя жена Меседу, ее голос был взволнованным. Ей что-то мешало говорить со мной как прежде, она была чем-то очень огорчена. Ты прости меня, девочка ты моя шилагинская, от тебя ничего таить не хочу, да и ты меня просила об этом. Мое отношение к семье, к детям, К жене было всегда уважительным, за это и ты любила меня. Мы вместе оберегали детей от несчастий, от огорчений, но это не могло продолжаться вечно, слишком открыто и смело шагали мы по опасной тропе любви. Шагали, зная, что за каждым поворотом нас ожидает беда, но мы не готовили себя к ней. Слишком ярко горело пламя нашей любви. Беда была рядом… потому что мы были не одни на земле, вокруг нас люди. Они не могли не заметить нашего счастья и нашего несчастья. Наверняка одни осуждали нас, другие радовались, что не перевелись на свете влюбленные, третьи, умудренные жизненным опытом, с огорчением ждали неминуемой развязки. По-разному к нам относились люди.
А говорю все это я к тому, Цуэрочка моя, что случилось то, чего я боялся. Моя жена Меседу с горьким плачем сообщила по телефону, что она получила анонимное письмо, в котором с каким-то злорадством подробно рассказывается о наших с тобой, девочка ты моя шилагинская, отношениях. Что я могу сказать моей жене, матери моих детей? Она была так подавлена, так раздражена, в голосе ее было столько отчаяния, столько желания рассеять этот туман зла. Но что я мог сказать Меседу…