Только в одном, Цуэри, я не могу согласиться с поэтом: «назвал бы я тебя своей женой, когда бы жен любили так когда-то». Почему он так пишет, разве жен не любят? Цуэри, будь моей женой, и я опровергну мысль поэта. Жду ответа.
Булат».
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЕ
Простой белый конверт с изображением старой гостиницы в городе Махачкале, построенной в стиле чохской сакли с аркадами в два яруса и с широкими открытыми балконами. Письмо адресовано в шилагинскую школу, учительнице Адзиевой Анастасии Лукьяновне.
«Что бы ни случилось, мамочка, ты останешься дорогой и любимой для меня, да и перед отцом своим, которого никогда не перестану любить и уважать, нет моей вины. Это письмо, надеюсь, утешит вас. К моему глубокому сожалению, все получается так, как вы хотели. Но я не хотела, чтобы моя любовь принесла страдание другим и особенно тем, кто близок был моему Нури. Можете радоваться, от него ушла жена, дети остались с ней. Он теперь один, свободен и просит моей руки. Он просит меня, и я выхожу за него замуж. Как видите, все само решилось, вашей тревоге пришел конец. Нет больше позора, и вы, мои родители, можете прямо смотреть людям в глаза.
Дорогая моя мамочка, готовься к свадьбе — вы же хотите, чтобы у вашей дочери все было как у людей. Пусть спадет с глаз ваших туман гнева, выдуманных страданий и несуществующей обиды… Только скажу откровенно: не было никакого позора и бесчестья, была только великая любовь. Но пусть будет по-вашему. Очень прошу тебя, мамочка, напиши мне письмо. Нури ждет меня в Москве, ему сейчас очень и очень одиноко.
Любящая вас ваша дочь Цуэри».
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТОЕ
Белый конверт, слева цветное изображение длинноногих желтых птиц в камышах. Конверт небрежно разорван: в нем письмо и фотография матери с ребенком на руках. Горянка с удивительно тонкими чертами лица и печальными глазами, в черной траурной шали. Маленькое пухленькое личико девочки будто отражает всю боль и неутешное горе матери. Исфаги из аула Танта пишет Цуэри.
«В первых же строках письма, подружка моя, я хочу выразить тебе свою благодарность за сочувствие. Да, я была слишком счастлива, такое не могло быть вечным. Я всегда была в тревоге за семью: очень уж все хорошо было и гладко, слишком много радости… И вот грянула беда: осиротела я, сестричка, осиротело мое маленькое солнышко, Цуэри. Будь проклят тот час, когда мы приобрели эту машину… Мой Рамазан попал в аварию и умер, не приходя в себя. Теперь у меня одно утешение — ходить к нему на могилу. Это горе сделало всех несчастными — очень уж был хороший человек мой Рамазан. Теперь стали понятными и печальные строки поэта Нури-Саида, в них все мое горе:
Я даже не успела познакомить с тобой моего Рамазана. Посылаю тебе нашу фотографию. Страшное горе у меня, буду очень рада, если приедешь хоть на день.
Любящая тебя Исфаги».
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ
Конверта нет. Письмо написано корявым почерком крайне возмущенного властного человека. В письме нет имени, к кому оно обращено, но по смыслу не трудно определить. Адзиев Абу-Муслим пишет своей дочери.
«Прочти внимательно это последнее слово мое! И то, что я здесь скажу, ты исполнишь! Исполнишь, если осталась в тебе хоть росинка совести, если остались в тебе хоть искры уважения к своим родителям, давшим тебе жизнь, да-да, жизнь. Ты об этом забыла, а надо бы помнить, кто ты и чья дочь. Все мое существо восстает против твоего брака с этим омерзительным человеком, при одном имени которого у меня сжимаются кулаки! Я не хочу его видеть, не хочу о нем слышать! Никогда не прощу я ему позора, который он обрушил на мою семью!
Ты завтра же приедешь домой, посылаю за тобой машину, приедешь готовиться к свадьбе. Нами уже все приготовлено. Сын моего друга Али-Хаджи будет моим зятем и твоим мужем. Я этого хочу! Довольно с меня волнений, будь я проклят, если вслед за тобой не выдам замуж и твоих сестер. Хочу пожить хоть на старости лет спокойно!