Помнишь ли, девочка ты моя шилагинская, песня моя недопетая, жизнь моя недожитая, помнишь ли ты тот осенний вечер в ущелье Конгожи, когда мы щедро нанизывали сверкающие гранями бусинки счастья на нить нашей большой любви?
Каждую встречу ты возвышала своей чистотой, нежностью. О, сколько жизней ты подарила мне, Цуэри, девочка ты моя шилагинская, ничем среди других не выделяющаяся, если не увидеть водопада небрежно распущенных по плечам темных волос, если не познать души твоей, чистой, как горный родник. Ты одарила меня всем, чем может гордиться живой человек на земле, окрылила меня для взлетов, вдохнула в меня трепет перед прекрасным, перед вечной тайной любви…
Спасибо тебе, вечность моя, давшая в руки мои загадочную книгу жизни, чтобы я, хмельной от любви, мог листать ее, жадно впитывать в себя дыхание живых страниц. Эта книга о тех недолгих мгновениях счастья, которым нет возврата… И не думал я, что когда-нибудь кончатся страницы этой книги, страницы большой любви. Откуда я знал, что в родном ущелье Конгожи сама природа гадала над моей незавидной судьбой, подбрасывая на невидимой ладони желтые листья орешника. Листья падали на нас в ущелье Конгожи, падали на наши улыбки, на наше обнаженное счастье. Теперь это желтое пламя осени обжигает, мучает, терзает. И ты вместе со мной — в этом желтом круговороте. Куда нас завлек пленительный танец любви? Его мелодия еще неокрепшими руками прикасалась к нашим сердцам, рождая только одно желание — продлить наше счастье.
А был ли у нас страх за свою любовь, девочка ты моя шилагинская? Не хочу лгать самому себе — был… Беда могла подстеречь нас за любым поворотом на опасной тропе любви, но мы не оглядывались по сторонам, мы смотрели только друг на друга. Скажете, безрассудно. Да, я согласен, но тем горячее были наши встречи, а страх был тем пламенем, который сжигал нас на вершине любви.
Мы шептали слова любви и счастья, недоброжелатели в это время шипели, повторяя слова — «позор», «бесчестье». Нет, они, как в недалеком прошлом, не обнажали кинжалы, они готовили нам обоим изысканно суровый и жестокий приговор — лишить друг друга навсегда. По-своему, быть может, они и правы, девочка ты моя шилагинская, не буду судить их строго… ведь они знают, что ты подарила мне тысячу жизней, и они теперь хотят отнять их у меня. И ты, синяя птица моей мечты, нежданно-негаданно вступившая со мной на опасную тропу, ставшая госпожой моей жизни, ты, единственная моя надежда, обречена ими жить без крыльев, без мечты, без любви. Имею ли я право упрекнуть в чем-нибудь твоего отца, давшего тебе жизнь?! Нет и еще раз нет, он горец, уважаемый людьми, он любит тебя своей мучительной, гордой отцовской любовью. В своих стихах я не раз воспевал таких героев. Его любовь к тебе, Цуэри, возвысила его в моих глазах, хотя он обрек меня на страшные муки… и пусть даже враг мой никогда не испытает их, они невыносимы.
И вот я снова здесь, в этом незабываемом уголке, в ущелье Конгожи. Сегодня суровый день, девочка ты моя шилагинская, ведь не весна, не лето и даже не осень, а зима. Стужа, как белый саван, застилает мне глаза. На яблоньке-веточке иней, что и на моих висках, иней жгучий на орешнике… И река молчит подо льдом…
«Здравствуйте и поклон вам, свидетели счастья моего!»
Нет ответа. Где вы, дни светлые, где вы, дни радости моей, остановитесь, скажите… А может быть, вас и не было? Может быть, вы мне только приснились? Но почему тогда до слуха моего доносятся звуки свадебного барабана: «Были, были эти дни, были, были эти дни».
Сегодня твоя свадьба, девочка ты моя шилагинская, сегодня ты в воздушно-белом наряде поклонишься другому… Сегодня не падают листья в ущелье Конгожи, сегодня оно одето в белый свадебный наряд, но почему он напоминает мне саван, почему так тоскливо сегодня здесь? Нет слез, есть мороз трескучий, заползающий в душу холодной змеей. Сегодня дико завывает ветер, стонут на морозе деревья, и река в два рукава трещит под панцирем льда. Сегодня плачет моя душа, этот день сразил меня, девочка ты моя шилагинская. Будь счастлива, будь счастлива, будь счастлива…»