В семидесяти километрах от Дербента аул Кубачи, где живут искусные златокузнецы. Это здесь в первые годы Советской власти как-то оказался иностранец и, пораженный работой Уста-Тубчи, который в это время вырезал из слоновой кости барельеф Владимира Ильича, сказал:
— Тонкая и очень кропотливая работа, и, наверное, не один месяц труда…
— Скоро год, — ответил мастер.
— Тем более, — не переставал удивляться иностранец, — скажите, маэстро, а какую благодарность вы ждете за столь долгий труд?
Уста-Тубчи, говорят, обернулся к гостю, снял очки и, показывая на барельеф, сказал:
— Это я его благодарю!
И во всех этих аулах строятся новые дома, и во всех рады, когда приедет мастер Афанасий.
Доброжелательный он и свой там, где работы идут хорошо, суровый и непрощающий на тех участках, где ведут дела спустя рукава, где штукатуры винят плотников, плотники — каменщиков, а каменщики — камни. Как приятно посмотреть, когда человек работает на совесть, когда кладет каменщик камень так, чтоб сверху было красиво, а внутри гладко, чтоб штукатурам легче было и экономили бы раствор. Как приятно смотреть, когда работает Уста-Афанасий, ну просто душа радуется, будто ты сам причастен к этим творениям. Вот спросите, спросите его, почему он так работает, и он вам скажет: «Разве можно иначе? Нет, нельзя. Я не работаю, я делаю свое любимое дело, я человек, и у меня есть имя… Мне кажется, дело не в том только, что ты хорошо исполняешь на рабочем месте свой долг, хорошо, если при деле ты был свой. Ну, как бы яснее сказать, чтоб дело твое было твоим увлечением, твоей необходимостью, твоей надеждой…»
Помните случай с кривым балконом на втором этаже жилого дома? Это было в Кубачи. Рабочий день кончился, и он шел отдохнуть, и никто ему не сказал, он сам, обернувшись, в мгновение ока заметил это.
— Ну как? — обратился к бригаде.
— Хорошо, маэстро, золотые у вас руки, дай бог здоровья.
— Плохо, очень плохо. Да застрянет в горле хлеб, что я ел с вами. Вы же молодые, у вас глазомер острее, как же вы можете такое говорить? Смотрите, насколько ниже левая сторона!
— Но это же не наша вина, дядя Афанасий, балки согнулись…
— Каменщики не закрепили как следует.
— Когда невеста не смогла подоить корову, она сказала, что двор кривой. Так, что ли? Уходите все с глаз моих вон…
И Уста-Афанасий не ушел отдыхать, нет, он с помощью Алибека разобрал весь балконный ярус, была лунная ночь, и работал он до полуночи и исправил кривизну до миллиметра.
— Что скажешь? — довольный, подмигивает мастер.
— Спасибо, Уста-Афанасий, — говорит Алибек.
— Правильно, сынок, и я вот в душе сам себе говорю спасибо. И спать я буду спокойно, понимаешь, совесть спокойна. Если хоть один раз в жизни проявишь слабость, смалодушничаешь, простишь сам себе кривизну, то ты пропащий человек, это как маленькая дырочка на крыше, еле заметная, но если ты ее вовремя не заделаешь, она расширится и много бед может наделать. Не прощай, никогда нельзя прощать в себе слабость…
Вы заметили, почтенные, как легко и свободно шагает по улице родного города человек, который доволен своим трудовым днем? Идет будто на крыльях. Он заметен среди других, он добр и приветлив. Идет мастер, человек, гордый сознанием исполненного долга.
Таким раздраженным и возмущенным начальника стройуправления еще не видели, как в тот день, когда он вернулся из Унцукуля. В этом ауле побывали командированные товарищи из Москвы и местное руководство. Интересовались не только Ирганайской долиной, где будет сооружена плотина Ирганайской ГЭС, но и строящимся комбинатом художественных изделий. Все окна и двери огромного здания скривились, петли и шпингалеты отлетели, а в некоторых проемах просто не было рам. Прохожие с сожалением глядели и говорили: «Какой хороший лес испортили, жаль, очень жаль…» А начальник думал: «Лучше бы я вовсе ничего не видел, чем видеть этот позор, лучше бы мне провалиться сквозь землю».