— Я же говорю, парень что надо… Значит, быть свадьбе?
— Да.
— И где будет свадьба, Педер Петрович?
— Как где? У нас, здесь, и там, в Дагестане! Ни разу не был на юге. Хоть попляшу на свадьбе племянницы. А там — будь что будет. Одобряете парня — спасибо.
— Поздравляем!
Доволен был старик, и не боялся он теперь разговора с Айдамиром, знал: поймет парень все. Невелика перед ним его вина…
И в Дагестан из Чувашии полетела телеграмма с одним словом — «Да» и с подписью — «Калган». Отцу же Саши, уехавшему на службу, предстояло лишь узнать о дне свадьбы.
Айдамир, однако, долго не мог простить старика.
— Ты, сынок, прости, — и раз, и другой обращался к нему старик. — Просто я хотел понаблюдать за тобой, узнать, что ты за человек. Вижу, ты сердишься.
— Зачем же так?!
— Прости… Телеграмму мою уже получил, наверное, твой отец.
— Спасибо. — Айдамир помедлил, поднял голову: — Забудем все остальное.
— Вот и хорошо. Но у меня есть еще одно условие…
— Опять что-нибудь такое?.. — Айдамир покрутил пальцами над головой.
— Нет-нет. Это уже со свадьбой связанное… Ханкарма будет звенеть, бубен наш…
И вот настали дни свадьбы. В Чувашии чествовали жениха из Дагестана, а в горном ауле — невесту из Чувашии, и снова в разные стороны летели поздравления с пожеланиями родить двенадцать детей — шестерых сыновей и шестерых дочерей.
Но старик Калган и на этом не успокоился. Это он предложил совместную с женихом и невестой свадьбу сыграть не в Дагестане, не в Чувашии, а в Москве. И с этим предложением кто мог не согласиться?
Свадьбу играли в Москве.
Долгое было застолье, и вел его лучший тамада. Без устали играл оркестр, но и радостно гремел бубен на этой свадьбе и тонко, со сладостной болью вела мелодию зурна…
Браслет с оранжевым сердоликом мать Айдамира сняла со своей руки и надела на запястье невестки…
И сельчане, вспоминая теперь о чем-то радостном, говорят, что было это накануне, или чуть позже, или в тот день, когда они Османа и Хасбулата с невестой провожали на свадьбу в Москву.
МОСТ НА ТРЕХ БЫКАХ
Не добро славит человека,
А руки, творящие добро…
Было это или не было, почтенные, — вопрос не стоит, потому что и поныне красуется высокий мост через Хала-Херк там, где сходятся две отвесные скалы над глубокой пропастью, где в теснине, как прикованный цепями бешеный буйвол, неистово бьется и пенится поток; потому что и поныне радует глаз родник под семью арками, увенчанный луковицеобразным куполом в местности Апраку, что в Сирагинских горах; потому что стоит великолепное резное надгробье в рост человека на перекрестке аула Уркух, — свидетели того, о чем мы хотим поведать вам, почтенные. А над вопросом, почему богатые бывают очень богатыми, а бедные — очень бедными, стоит призадуматься, тем более случай, о котором мы хотим поведать, имел место не десять-двадцать лет тому назад, а в конце прошлого века, когда пел на оживленных привалах свои горькие песни наш славный Цандалай:
И в этом самом месте, говорят, от горячих слез у Цандалая рвались струны и в отчаянной тоске были слышны звуки лопнувших струн: «Ци-и-ив, ци-и-ив!»
Насколько богател Мучар-Хамза из Тришарки, настолько беднели обитатели пятнадцати-шестнадцати хуторов, что окружали в свое время этот аул. И прежде чем произнести имя его, приговаривали: упаси нас, господи, от глаза его.
Завистлив и тщеславен был Мучар-Хамза. От восхода и до захода солнца считали люди овец в его отарах, три горных склона заполняли табуны его лошадей, семьсот шестьдесят три ореховых дерева принадлежали ему со всеми полями и лесными опушками, не считая трех мельниц на реке Хала-Херк. И этот человек, имеющий столько добра, облизывая губы, глядел своими маленькими зелеными, как у ящерицы, глазами на большом круглом, как поднос, лице на индюшку соседа Искандера и не успокаивался до тех пор, пока не вынуждал его зарезать эту индюшку.