— Рамсуррив (устала)? — спросил он.
— Агенра (нет). — В просвете зарослей я видел опущенную голову девушки. Это была она, Асият, которую мы уже видели под водопадом, первая ученица десятого класса. Они говорили на родном языке о чем-то отвлеченном, и видно было, как им трудно начать разговор о своем, сокровенном… И вот постепенно они перешли на русский язык.
— Как ты здесь оказался? Ты, по-моему, не ходил раньше по этой тропе? — вдруг замечает девушка.
— Ты права, я совсем недавно избрал эту тропу.
— И что тебя заставило это сделать?
— Что? Понимаешь, я нашел на ней следы одной девушки.
— И красивая она?
— Красиво не то, что красиво, а то, что по душе.
— Интересно. А не будет вам обоим тесно на такой узкой тропе? — глядит исподлобья на него Асият.
— Я готов нести ее на руках.
— Ой, что ты говоришь, и тебе не стыдно… — зарделась и встрепенулась девушка, как будто парень собрался сейчас же подхватить ее на руки.
— Скажи, Асият, сколько раз мы встречаемся на этой тропе? — как бы про себя спрашивает Усман. Да, это был он, наш коновал, наш ветврач, молодой джигит, сын Сирхана.
— Четыре, — тихо проговорила девушка.
— И ты помнишь? — довольный воскликнул он.
— Вот и сегодня я шла с подругами, я их отогнала от себя, они ворчливо ушли, я знала, что встречу тебя.
— Ты знала?
— Да.
— И ты не пошла по другой тропе?
— Видишь, не пошла, раз я здесь.
— Спасибо.
— Ты же ищешь не мои следы… — Асият смущенно перебирает на груди тугие, толстые, пышные косы…
— Можно потрогать? — робко спрашивает парень.
— Нет, нет, что ты, зачем? Знаешь, как они мне мешают. Все боюсь, что скотина какая на ферме намотает их на рог и потащит меня… — говорит она, смешно трубочкой сложив губы.
— Асият… — еле слышно произносит он.
— Что?
— Если я скажу…
— Что?
— Откуда я знаю, что, — порывисто вскакивает Усман, отпустив кончик ее косы, — хочу сказать, а смелости не хватает…
— Ты такой робкий?
— Асият, я знаю, что эта тропа твоя, я хотел бы, чтоб она стала и моей, — решился-таки Усман сказать.
— Что ты, как ты смеешь… — отворачивается она, опустив голову.
От этой близости им, видно, было хорошо, немного стыдно и сладко. Светлее стало у нее на душе от признания джигита, но вместо того, чтобы выразить эту радость, она притворилась обиженной.
— Асият…
— Не говори, не говори ничего… Сумасшедший, сумасшедший! — бросила она, обернувшись, взметнула тугими косами и побежала по тропе вверх в сторону двух скальных столбов.
— Я люблю тебя! Люблю!..
«Люблю!» — несло это, оно звучало в скалах, в ущельях, отскакивало от стволов деревьев, — затрепетало на листьях, зашуршало в зарослях. Усман не побежал за ней, остался стоять и смотрел ей вслед и вдруг сорвался с места и побежал вниз по тропе и закричал, оглянувшись: «Люблю!» И мне показалось, что слово это впервые слышат ущелье Подозерное, эти скалы, эти деревья, эти заросли и трава, эти птицы, и эта красноголовая синичка, которая все поет: «Гу-на-ва-чи-чив». И эта трель, если прислушаться, по схожести звуков словно говорила: «Какие славные, какие милые и она и он».
Есть ли, нет ли, не знаю, но предки наши говорили, а раз они говорили, разве же я, их потомок, могу подвергнуть сомнению их слова. Рос и поныне растет этот удивительный цветок — Дигай-Вава. Цветет он не где-нибудь у дороги или на опушке леса, а на неприступных кручах, где воздух чист и прозрачен, как стекло, и ни одной пылинки, где не бывает тени и над этими кручами молнии не сверкают и гром не грохочет. И если другие цветы распускаются днем и при солнце, то Дигай-Вава только при лунном свете и в полночь распускает свои радужные лепестки. У этого цветка бирюзовые листья и серебристый стебелек. И не случайно этот цветок называется цветком любви. Но самое ценное у этого цветка не стебелек и не лепестки, а корень. У цветка любви корень — это счастье.