Подумала о работе— и ужаснулась! Какая сейчас работа?! В зеркало погляди, на кого похожа! Чай, и так не принцесса…
Но десятилетиями выверенное отношение совслужаще-го к своему рабочему стулу заставило-таки Алевтину, стонущую от раскалывающей голову боли, сварить крепчайший кофе, выпить пару таблеток аспирина и залезть в ледяной, до синих мурашек на коже, душ.
Потом, уже на улице, подумала, как будет ехать в общественном транспорте, и, плюнув, решила сесть в машину Она ни разу не появлялась на этой Димкиной машине даже в районе своего министерства. Всем было известно, что она «безлошадная», а тут вдруг! С каких чиновничьих коврижек? Вообще-то ей было наплевать, что о ней скажут, но осторожность все-таки брала верх. В лужу чаще всего садится тот, кто теряет осторожность. А Алевтина брезгливо относилась к любым лужам.
Бессмысленное сидение перед горой никому не нужных бумаг было еще противнее похмелья. И она, кое-как протянув за сигаретами с кофе, от чего во рту уже было как в старом свинарнике, первую половину дня, на вторую нашла причину удалиться. Надо было посетить Дом художника, где готовилась очередная выставка московских пейзажи стов. Кое-кого из них она собиралась рекомендовать для осенней пражской выставки «Мой город».
И надо же, чтоб именно в эти минуты, когда она собиралась спуститься к машине, позвонил какой-то Грязнов — одна фамилия чего стоит! — и сообщил совершенно убийственную весть: машина-то вовсе и не Димкина! И не подарок это, а соучастие в воровстве! Ничуть не меньше!..
Боже, стыд-то какой… А срамотища! Сейчас приедет какой-нибудь ухмыляющийся сукин сын, сунет ей в нос свою милицейскую корочку, а все станут смотреть и разводить руками — надо же, до какого позора-то дожили!
И она вдруг поняла, что в таком состоянии смятенности духа, в таком положении, когда тебя обложили уже со всех сторон, а ты не видишь для себя никакого выхода, — люди кончают жизнь самоубийством. Ей стало страшно. Но единственная умная мысль, возникшая в опустошенной голове, вдруг подсказала ей, что самоубийце не должно быть страшно, человек должен чувствовать лишь облегчение, а никакой не ужас. Она же облегчения не испытала бы, кинувшись, к примеру, из этого окна на асфальтированный двор.
Умная мысль притащила за собой и трезвую. «Да пошли вы все к едрене матери!» Что, у нее жизнь кончилась? Игрушку отняли? Да заберите! И катитесь все подальше — Баи, раздолбай, подонки все подряд…
Стояла в сейфе Кисоты бутылка хорошего греческого коньяка «Метакса», которую сунул ей, неловко улыбаясь, один художник. За рулем Алевтина, естественно, никогда б себе не позволила. А теперь? Да и где он, этот руль? Она вынула из сумочки документы и ключи, лежащие в портмоне крокодиловой кожи, и швырнула на стол. И, отшвырнув, вдруг почувствовала облегчение.
Откупорив бутылку, она налила треть стакана, набрала полную грудь воздуха, резко выдохнула и, как завзятый алкоголик, одним махом опрокинула коньяк в горло. Даже глотнуть не успела, как напиток уже жарким огнем растекался по пищеводу.
Кисота села к открытому окну, закинула ногу на ногу, посмотрела на нее сверху, сбоку, сказала себе: «Ничего, поживем еще!» — и закурила.
Легкий стук в дверь, однако, подсказал ей, что кошмары еще не кончились. Хриплым голосом она разрешила войти и даже глазам своим не поверила.
В дверях стоял Турецкий. Высокий, свежий, только под глазами темные круги, какие появляются от бессонницы.
— Это вы? — Она попыталась встать, но ои спокойно показал ладонью:
— Сидите уж, — и улыбнулся. Но не нагло, а понимающе. — Я по себе знаю каково.
Краска стыда залила ее лицо, и она опустила глаза.
— Ключи и документы — на столе, — тихо сказала она, не поднимая глаз.
— Хорошо. Я возьму. — Он сунул портмоне со звякнувшими ключами в карман, потом пододвинул стул и сел напротив нее. — Можно вопрос?
Алевтина только вздохнула, держась руками за голову
— Болит?
— Уже отходит. — Она поняла причину вопроса. Естественно, только слепой или полный дурак не поймет ее состояния. Оно ж и на физиономии написано.