— А с этой у тебя серьезно?
прошептал Димарский.
— Ого, Шекспир!
— Мелана — моя Саския…[6] Я сейчас работаю как никогда легко и много.
Димарский употребил всю свою осторожность, твердость и даже решимость, но добился лишь того, что жена закрыла глаза на его связь с львовянкой. Дать развод отказалась.
Как-то на рынке Мелане завернули яблоки в газету. Дома, развернув покупку, она прочитала на третьей полосе очерк Алексея Иванишина, который ее очень взволновал. И Мелана начала ежедневно покупать эту газету, жадно просматривая каждую страницу.
«Как много в любви странного и непонятного, — говорила она себе. — Я должна Алексея ненавидеть, а не могу… Тогда, на суде, боль, обида заслонили все, а как хотелось просить его: уйди от родителей, будем жить сами, меня не пугает нужда, я привыкла…»
Димарский застал Мелану у раскрытой газеты.
— Что-нибудь обо мне?
— Да нет, — отозвалась Мелана. — Здесь написано, что инженер Гудов и хирург Андросов, который в трудных условиях эвакогоспиталя сделал шестьсот пятьдесят одну сложнейшую операцию, сейчас создают аппарат для сшивания кровеносных сосудов. Ведь это просто чудесно!
— С каких пор моя девочка интересуется медициной? — поморщился Димарский.
— А знаешь, Игорь, я бы хотела быть врачом, — смущаясь, не очень уверенно проговорила Мелана. — Ведь мне еще не поздно поступить в институт, правда?
Димарский справился с душившим его смехом и ответил:
— И тебе не будет отвратительно копаться во внутренностях людей? Нет, ты рождена быть моей Саскией.
Было общеизвестно, что Димарский жизнелюб, человек с широкой, щедрой натурой. Вечерами у него собирались «на огонек». Стол был уставлен винами и дорогими закусками. В доме художника гости забывали, что это трудные послевоенные годы.
А когда Мелана с мужем оставались одни, она, распахнув настежь балконную дверь и собирая со стола, жаловалась:
— Накурили до одури, голова болит. И снова возись с грязной посудой. И зачем мы так роскошествуем?
— Дитя мое, Димарский не авантюрист, не темный делец. Он — труженик. Что заработал, то и тратит. Кто может меня упрекнуть?
«Я, я! — хотелось Мелане крикнуть в ответ. — То, что ты швыряешь за один вечер, моей матери и сыну хватило бы на целый месяц!»
— Помни, девочка, это нужные люди!
— Зачем они нужны? Из-за них ты поздно ложишься. Можно подумать, что они пишут за тебя картины.
— Не за меня, а на меня, — пытался острить охмелевший художник. — И не картины, а рецензии. Так-то, одна рука в ладошки не бьет!
— А для чего это? Люди и без них видят, что ты хороший художник. Знаешь… у твоих приятелей нет совести!
— Ах, малышка, что ты понимаешь! — целовал ее Димарский. — Совесть — наибольший враг всякого, кто хочет быстро добиться успеха.
Мелана ждала ребенка. Ее пугало, что это будет незаконорожденное дитя, раз они с художником живут «на веру», и то, что представительный, всегда элегантно одетый, на людях чрезвычайно корректный, Димарский дома стал груб и деспотичен. Он весь как бы выворачивался наизнанку, когда Мелана робко упоминала о том, что нужно послать матери деньги. Он непререкаемо заявлял: о ребенке позаботится отец. Даже судом не могут Мелану заставить платить алименты, с нее по закону взятки гладки! Она сама на иждивении Димарского.
Мелана пыталась доказывать, что Алексей не так знаменит, как Димарский, что он не получает таких гонораров.
С этого и началось.
Рождение дочки, Маринки, ничего не изменило, если не считать того, что теперь Димарский дома почти не работал.
Однажды, опаздывая на киностудию, куда его пригласили, Димарский из коридора сердито спросил Мелану, почему она взяла у него из кармана деньги.
— Я не брала, — отозвалась из кухни Мелана. — Поищи хорошенько.
— Ну, знаешь, — грузно шагнул в кухню Димарский, — со мной такие шутки плохи!
— Я тебе говорю вполне серьезно, — прямо взглянула на мужа Мелана.
— Не лги!
— Как же я могу взять? Где они у тебя лежали?
Он надвигался хмурый как туча:
— Деньги у тебя. Ты их хочешь послать своей матери. Бессовестная она! Ведь знает, что ты нигде не работаешь. Откуда у тебя деньги?