– Ты обвиняешь меня в ее смерти?
– Я только еще раз хочу предупредить тебя, Элиза: держи себя в узде. Я не шучу и не дразню тебя. Держись подальше от капитана и не впутывайся в его отношения с рабами.
– Ты боишься его? Ты просто трус, как я и подозревала!
Гарт сжал губы.
– Я не трус, Элиза, но я и не безрассудный дурак. В отличие от тебя. Мой тебе совет: взрослей побыстрее. Отбрось нелепые представления о человеческой порядочности и принимай действительность такой, как есть.
– Когда мне понадобится твой совет, я у тебя попрошу, – ядовито заметила я.
– Как тебе угодно. Только больше не приходи ко мне плакать от разочарований и обид. Тебе не стоило смотреть на то, что происходит в трюме. Об этом ты должна была догадаться сама, да и вычищать трюм ты не собираешься. Я не святой и не подвижник, да и ты не из их числа. Забудь о том, что видела. Забудь рабов. Все забудь.
– Никогда! – запальчиво ответила я. – Я никогда не забуду их и никогда не прощу тебе жестокосердие. Я не святая и не подвижница, но я – человек, и сердце мое истекает кровью при виде человеческих страданий. Я не могу поверить, что ты ничего не чувствуешь: ни злости, ни гнева, ни скорби. Что ты за человек, Гарт Мак-Клелланд?
Гарт собрал в кучу мою одежду, бросил ее в таз и пошел к двери.
– Куда ты с этим собрался?
– Выброшу это барахло за борт.
– Нет! У меня так мало вещей и одни-единственные туфли. Прошу тебя, не делай этого. Я сама все вычищу, Гарт.
Гарт поставил таз с вещами на пол.
– Как пожелает моя госпожа. Может быть, домашние дела отвлекут тебя от приносящей одни проблемы благотворительности.
С этим он вышел.
Я упала на койку и закрыла руками лицо. Ужас захлестнул меня; я словно предчувствовала: худшее ждет впереди. И я оказалась права.
Следующие несколько дней прошли без происшествий. Но стоны из трюма не прекращались ни днем, ни ночью. Я вставала под этот жалобный вой и засыпала с ним. В конце концов мне стало казаться, что стонет и плачет сам корабль, изливая свое неизбывное горе серым волнам и хмурому небу.
Я подозревала, что и на Гарта давит мрачная атмосфера на судне. Его обычная улыбочка куда-то пропала, а вместо нее появилась скорбная складка между бровями. Долгие часы он проводил где-то на корабле, как я предполагала, не в обществе капитана Фоулера, и часто совсем не приходил ночевать. Когда я пыталась вызвать его на разговор, он отвечал двумя-тремя короткими фразами. Было ясно: он не хочет со мной связываться. Гарт держался холоднее и отстраненнее со мной, чем обычно, и я стала тосковать по тем временам, когда он злился и ругал меня. Я не могла вынести его равнодушия, и даже упреки казались мне слаще, чем полное безразличие.
Команда была на грани бунта. Капитана Фоулера ненавидели все и несли службу спустя рукава. Рабы слабели с катастрофической быстротой, и судовой врач забил тревогу, настояв на том, чтобы капитан разрешил продлить пребывание рабов на палубе. Фоулер согласился, и доктор выдвинул следующее требование: ежедневно чистить трюм морской водой. Моряки больше всего ненавидели эту работу.
В трюме началась эпидемия, и самые слабые рабы, старики и дети, умерли. Вскоре болезнь настигла и команду. Большинство заболевших матросов поправились, но юнга и еще несколько человек погибли, а человек двадцать ослабели настолько, что не могли стоять на вахте.
Капитан был в ярости, граничащей с безумием. С каждым погибшим рабом уплывали его деньги. Смерть и болезнь членов команды вынуждали здоровых работать напряженнее, а за это матросы требовали дополнительной платы. Фоулер пристально следил за командой и симулянтов публично сек остальным в назидание. Порка приносила свои плоды: дисциплина на борту «Красавицы Чарлстона» осталась железной.
В середине декабря, через пару недель после отплытия с Уидаха, мы попали в жестокий шторм. Громадная волна слизала с палубы одну из драгоценных бочек с пресной водой; грозой подожгло фок-мачту, и она наполовину сгорела. Последнее обстоятельство значительно снизило нашу скорость. Капитан Фоулер был зол на весь белый свет. В довершение всех неприятностей сломался насос, и вода стала заливать трюм. Пока чинили насос и вычерпывали воду, несколько десятков рабов, прикованных к нарам на дне трюма, захлебнулись.
Удача нам изменила. Череда несчастий держала всех в нервном напряжении. Капитан словно осатанел. Каждый день кого-нибудь пороли. Однажды я видела, как он выбросил за борт худенького чернокожего мальчика только за то, что тот путался у него под ногами. Сердце мое кровоточило, но я заставила себя спуститься в каюту. Гарт был прав: сейчас этот человек не остановится ни перед чем, и я не рискнула протестовать.
Однажды после полудня, не в силах более выносить заточение, я вышла на палубу. Капитан Фоулер наказывал плетью черного великана. Несчастный стоял, прикованный за руки к грот-мачте. Я тихонько встала сзади молчаливой группы матросов, наблюдавших за экзекуцией.
– Вот дает, – прошептал один другому, – ему уже всыпали двадцать горячих, а он не издал ни звука и все еще на ногах.
– Он потерял много крови, – ответил другой, – но у этих черных дубленая кожа. Они не так чувствуют боль.
Я поднялась на цыпочки и вытянула шею. Каждый удар отдавался во мне болью, словно хлестали не его, а меня. Мужчины вокруг беззвучно шевелили губами, отсчитывая удары: двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь…
Устав, капитан передал плеть боцману.
– Проучи-ка этого сукина сына, ему, видать, понравилось, – приказал он, отходя к зрителям. – Сильнее!
Чернокожий гигант не издал ни звука. Тридцать. Тридцать один. Тридцать два. Матросы стали шепотом делать ставки – под какой из плетей негр упадет.
– Окатите его водой! – бросил капитан.
Кто-то плеснул негру в лицо воды, несчастный застонал.
– Продолжай, – махнул рукой подручному Фоулер. – Я хочу услышать, как этот ублюдок орет.
Экзекуция продолжалась. Ногти мои впились в ладони, но я молчала. Гарт был прав. Довольно глупостей. Гораздо больше мужества требуется, чтобы смотреть на все это и – ничего не предпринимать. Такова жизнь, таковы ее реалии, и они – омерзительны.
Еще дважды раб терял сознание, и дважды его приводили в чувство. После шестидесяти плетей капитан приказал остановиться. Спина чернокожего представляла собой кровавое месиво, кровь текла по обнаженным ягодицам и длинным ногам.
– Черт возьми, – пробурчал капитан, схватив негра за волосы, – ублюдок еще в сознании. Давайте, ребята, приберитесь здесь немного. Пару ведер морской воды, чтобы смыть грязь.
Я вздрогнула и закрыла глаза, зажав рукой рот, чтобы не закричать. Я слышала, как загремели ведра, слышала, как их опускали в море и как опрокидывали на спину несчастного, как он тихо застонал, когда едкая соль попала на кровавую рану.
– В трюм его, – коротко приказал капитан. – Не будет больше пытаться выпрыгнуть за борт. Если он и окажется в море, так только потому, что я сам его туда кину. Все видели? – рявкнул Фоулер. Только сейчас я заметила группу перепуганных насмерть невольников, наблюдавших пытку из дальнего угла палубы. – Он все еще в сознании?
– Нет, кэп.
– Видит Бог, некоторых из этих животных нелегко бывает убить. Велите доку присмотреть за ним. Я не знаю, стоит ли его сохранять, может, лучше – сразу за борт, чтобы у других не возникало подобных мыслей.
Мне казалось, что смерть в волнах лучше той судьбы, что ожидала несчастных. Капитан и матросы разбрелись, поскольку других развлечений не предвиделось, а я подошла к израненному рабу, лежавшему в луже собственной крови. Это было страшное, почти непристойное зрелище, словно он был не человеком из плоти и крови, а порождением чьей-то извращенной фантазии. Но теперь я знала, что даже самой буйной и жестокой фантазии порой не угнаться за обычной жизнью.