– Что ты со мной делала, Элиза? Ковырялась в моем теле одним из своих любимых ножей?
Гарт лег на набитый травой тюфяк, и я укрыла его одеялом.
– Ты ведь не знал, что я еще и хирург, да, Гарт? Я сохранила пулю как сувенир. Буду иногда смотреть на нее и вспоминать тебя. Я очень горда собой.
– Не сомневаюсь. Как, должно быть, ты радовалась, вонзая в меня кончик своего кинжала. Я так и вижу тебя: кончик языка прикусила от удовольствия, губы скривились в коварную усмешку, глаза сверкают. Как же, должно быть, приятно причинять мне боль и не встречать никакого сопротивления! Тебе нравится видеть меня вот таким, беспомощным и слабым. Ну что же, не ждите от меня благодарности за уход, мадам. Веди вы себя не так истерично, решив отчего-то, что посягают на вашу честь, ничего подобного не случилось бы.
– Я не разделяю ваших взглядов, уважаемый сенатор, на изнасилование как на жест благосклонности и не жалею, что пыталась вас убить.
– Убирайся, – буркнул он. – Видеть тебя не могу.
Я взяла ружье и вышла из шалаша. Я понимала: он злился не на меня, а на себя за то, что так болен и слаб. Раздраженно я смахнула непрошеную слезу. Как он ненавидит эту свою вынужденную зависимость! Он ненавидит и презирает меня. Теперь я знала его достаточно хорошо, чтобы если не понять, то простить его жестокость.
В тот вечер я приготовила рыбную похлебку и открыла бутылку бургундского.
– Бургундское? – пробормотал больной. – У меня должно быть…
– Тебе понадобится хорошее вино, чтобы похлебка показалась съедобной, – сообщила я, выковыривая ножом пробку.
– Господи, ты собираешься разливать его с крошками пробки? Позволь мне.
– Судя по всему, ты идешь на поправку. – Я протянула Гарту бутылку.
Гарт попробовал суп.
– Твоя стряпня так же никуда не годится, как раньше. Похоже, ты способна научиться чему угодно: управлять судном, карабкаться по реям, лечить больных, даже строить жилища и выживать в джунглях. Неужели ты не можешь научиться готовить?
Я очень хотела сдержаться, но не выдержала. Взяла кастрюлю с похлебкой и выбросила ее вон вместе с бургундским, его чашкой, миской и ложкой.
– Можешь жрать грязь, мне все равно!
Пусть голодает. Пусть сдохнет от голода. Я взяла несколько одеял и ружье и вышла в ночь. Этой ночью я спала на траве возле шалаша, сжимая ружье. Во сне меня мучили кошмары: индейцы, выстрелы, смерть, – и я встала с больной головой.
Когда я зашла в наш вигвам, Гарт спал. Одеяло сбилось, по пояс обнажив его торс. Во сне он был таким обезоруживающе невинным, таким беззащитным. Я укрыла его, подоткнув одеяло. Он открыл глаза и схватил меня за руку.
– Доброе утро.
– Я думала, ты спишь, – сказала я, стараясь разжать его пальцы. – Для больного ты силен.
– Ты даже не хочешь спросить, как я себя сегодня чувствую?
– Нет. Мне наплевать, как ты себя чувствуешь, – ответила я, потянувшись к ножу на поясе. – А сейчас отпусти, пока я не отрезала тебе руку.
Гарт вздохнул и отпустил меня.
– Жизнь ожесточила тебя, Элиза.
– Что в этом странного? Жизнь не была ко мне слишком благосклонна. Но я выжила.
– Тебе будет трудно найти корабль до Франции. Сейчас война.
– Ничего. Я найду способ избавиться от этой проклятой страны.
Я прислушалась. В лесу завыл какой-то зверь.
– Ненавижу я эту вашу землю. Если мне когда-нибудь удастся добраться до Франции, клянусь, я больше никогда ее не покину.
– Париж тебе покажется скучным, Элиза, – улыбнулся Гарт. – Мужчины там бледны и слабы, как женщины. Все, что их занимает, это последние сплетни театра или двора, кто кому наставлял рога и с кем. Неужели ты по этому соскучилась?
– И по этому тоже. Я хочу спать в нормальной постели и есть нормальную пищу. Я хочу жить в тепле и сухости и не бояться дикарей. На нас могут напасть в любую минуту. Но тебя это, кажется, не волнует.
– О, я просто уверен в тебе, Элиза, – беззаботно ответил он. – Ты же тигрица. Семиолы, которые живут в этих краях, – довольно мирное племя. Кроме того, я, пожалуй, смогу уговорить их не нападать на нас.
– Ты говоришь на их языке?
– Чуть-чуть. Семиолы – это отделившаяся от криков группа, и говорят они на крикском диалекте.
– А я считала, что ты знаешь только язык коасати, – брякнула я, не подумав.
– Это правда, – сказал Гарт, удивленно моргнув. – Откуда ты узнала про это племя?
Я решила не рассказывать ему о том, что я много чего узнала за время его беспамятства. Это было бы нечестно.
– Не помню, – беспечно сказала я, – может, Жак говорил. Ты жил у них, когда был ребенком, да?
Я взяла ведра для воды и вышла из шалаша, не дожидаясь его ответа.
Я подошла к ручью. Наклонившись, чтобы набрать воды, я внезапно почувствовала тошноту и слабость. Мне пришлось опуститься на колени и подождать, пока не станет лучше. Что со мной? Теперь уже ясно, что не морская болезнь. Но не может быть, чтобы я была… беременна.
Нет, только не это. Это не могло случиться. Это было бы так… так нечестно! Немыслимо! Я не думала, что вновь смогу забеременеть. Скорее всего это от усталости и слишком тяжелой работы; к тому же я могла подхватить какую-нибудь из местных болячек, говорила я себе, но в глубине души знала, что со мной. Упав на землю, я заплакала и плакала долго и горько, пока не иссякли слезы.
– Будь он проклят, – приговаривала я. – Будь он проклят!
Мне хотелось убить того, кто поселился во мне, убить себя. Ну почему это должно было случиться именно сейчас? После того, как мы доберемся до Нового Орлеана, мы расстанемся с Гартом навек, а когда я вернусь во Францию, мой живот распухнет от его ребенка. Господи, как это несправедливо, как жестоко.
Я вытерла глаза. Он не должен узнать, никогда. Он только посмеется над этой очередной насмешкой судьбы, как всегда смеялся над моими бедами. Мать его ребенка! Теперь в руках его новый козырь. Он может не пустить меня домой! Боже, как я его ненавидела, как ненавидела!
Я с трудом заставляла себя общаться с Гартом – так зла была я на него и так мне было стыдно. На его вопросы я отвечала односложно, подавала ему еду молча, колкости не замечала.
– Не чаешь, как от меня избавиться, да? – спросил он за обедом; я ответила коротким горьким смехом. – Тебе будет меня не хватать, Элиза. Я был для тебя загадкой, тебя тянуло ко мне, признайся. Я не хочу возвращаться к Жоржетте. Что-то нужно с ней решать. Не могу же я допустить, чтобы она продолжала продавать в рабство моих любовниц.
– Почему бы тебе с ней не развестись? – тихо спросила я. – Ты ее не любишь.
– Нет, – признался Гарт, – не люблю.
Я опустила глаза в тарелку. Кусок не лез мне в горло.
– Нет, Гарт, ты никогда ее не оставишь. Быть женатым так удобно! Зачем создавать себе лишние проблемы? Ведь та, кто рядом с тобой, должна понимать, что ты – человек женатый. Креольские мамушки в Новом Орлеане не станут тебе докучать, твои любовницы не станут портить тебе настроение требованиями жениться, и ты, будучи богатым, сможешь иметь столько женщин, сколько захочешь, стоит только попросить. А можно и не просить – сами предложат.
– Все верно, только ты – исключение, – сказал он. – Ты принесла мне куда больше неприятностей, чем все остальные женщины, вместе взятые.
– Твои Марии, Луизы и Антуанетты? – со злостью выпалила я, не успев остановиться.
Гарт открыл рот от удивления. Я прикусила губу и выскочила из шалаша.
Дождь шел всю ночь и весь следующий день, заточив нас в шалаш на целые сутки. Я все время находила себе дела, лишь бы с ним не разговаривать. Штопала, готовила, прибиралась. Гарт не спускал с меня глаз и тоже не произносил ни слова. Мне казалось, что я чувствую кожей тепло его взгляда даже тогда, когда нахожусь к нему спиной. Движения мои становились неуверенными, неловкими, руки дрожали. Наконец мне это надоело, и я резко обернулась к нему:
– Прекрати на меня пялиться! Оставь меня в покое!
Мне показалось, что Гарт обиделся.
– Должен же больной человек как-то развлекаться, мадам. Чего вы от меня хотите, чтобы я повернулся к стене и мечтал о моих Мариях, Луизах и Антуанеттах?