— Святые небеса! Чудовищно!
Фанни запнулась и густо покраснела, а Элли удивленно распахнула свои синие глаза, не понимая, что происходит. Она осмотрела свое платье, на которое был устремлен взгляд Фанни, свои алые туфли, наконец, абиссинский коврик под ногами. Коврик как коврик — с голубенькими розочками… Что же могло так поразить Фанни?
Сама же Фанни быстро сумела справиться с шоком. Прихватив по дороге лакированную шкатулку для писем, стоявшую на столике возле камина, она уселась на диван и заметила, стараясь сгладить собственную бестактность:
— Полосы, пожалуй, немного резковаты, но оттенок розового просто прелестный.
Она раскрыла шкатулку и притворилась, что разбирает лежащие в ней письма, но легкая краска по-прежнему светилась на ее щеках. Ей было очень стыдно за себя. Ну почему она до сих пор не научилась скрывать свои чувства? Что ей стоило польстить Элли и сказать, что она просто в восторге от ее нового платья?
Когда до Элли дошло наконец, что явилось причиной, повергнувшей Фанни в шок, сердце девушки упало. Никогда еще Элли не сталкивалась с таким осуждением своих нарядов, а тут… Сначала Равенворт, затем горничная, а теперь еще и Фанни. Ну просто как сговорились! А все этот виконт. Это он виноват. Его устаревшие представления о моде заставили заколебаться не только Фанни, но и многих других не в меру впечатлительных людей. Не желая больше размышлять ни о Ра-венворте, ни о его пагубном воздействии на окружающих, Элли слегка повернулась вместе с пяльцами к кузине:
— Как раз тебя-то нам и не хватало. Мы тут слегка поспорили с тетушкой.
Фанни вытащила из шкатулки связку писем, перехваченную красной шелковой ленточкой, и улыбнулась Элли.
— С удовольствием присоединюсь, если спор идет не о новых фасонах.
Элли подозрительно покосилась на нее, а потом рассмеялась.
— Боюсь, что все не так просто. Мы спорили о Равенворте. Я настаиваю на том, что он высокомерное, бездушное чучело, а тетушка считает, что он само совершенство. — Она с опаской взглянула на леди Вуд-котт, но та была отходчива и, кажется, больше не сердилась. — Ну, Фанни, скажи, кто из нас, по-твоему, прав?
Фанни немного помолчала. Она задумчиво распустила ленточку, и стайка писем рассыпалась на ее коленях. Затем заговорила:
— Лорд Равенворт выглядит равнодушным и относится к людям с видимым высокомерием, но я почему-то уверена, что на самом деле он мягкий и добрый человек.
Элли ошарашенно посмотрела на кузину, не смея поверить своим ушам.
— Ты что, серьезно?
— Вполне. Я знаю, что ты не любишь его, но самой мне довелось убедиться в его доброте. Помнишь, как он пригласил меня танцевать на вечере у миссис Хэтфилд? Это был мой первый бал, я боялась, что так и простою у стены, а он подошел и пригласил.
На лице леди Вудкотт немедленно отразилось такое самодовольство, что Элли не смогла больше сдерживать раздражения. Она сердито воткнула иголку в самый центр многострадальной вазы с тюльпанами и воскликнула:
— Отклонение от правил! Уверена, что это была просто минутная слабость, о которой он, безусловно, не раз пожалел.
Фанни не обиделась, а только рассмеялась в ответ:
— Ты слишком жестоко судишь о нем. И сама это знаешь. Вспомни хотя бы о дружбе с ним лорда Барроу. Уж ему-то, наверное, лучше, чем кому-нибудь, известен истинный характер Равенворта. Так неужели такой человек, как лорд Барроу, стал бы водить дружбу с тем негодяем, которого ты описываешь?
Элли вздохнула.
— Хорошо. Думай как хочешь. Считай, что оба они — лучшие представители мужского рода на земле. Правда, я полагаю, что лорд Барроу по крайней мере более последователен. Во всяком случае, всегда знаешь, чего от него ожидать. — Элли обернулась к тетушке, подмигнула ей и добавила: — Может быть, к осени я все-таки соглашусь выйти за него замуж.
— Вот это другое дело. — Леди Вудкотт энергично покивала головой. — Стать леди Барроу и иметь годовой доход в четыре тысячи фунтов — это не шутки.
Ни Элли, ни ее тетушка не заметили, как внезапно напрягся взгляд Фанни. Она продолжала машинально перебирать на коленях конверты с письмами, но пальцы ее дрожали.
В гостиной снова воцарилась тишина. По-прежнему поглощенная мыслями о Равенворте, Элли принялась так энергично работать иголкой, словно с каждым стежком протыкала не многострадальный тюльпан, а сердце ненавистного ей человека. Она увлеклась, и вскоре ее тюльпаны стали приобретать совсем уж фантастические очертания. Заметив это, Элли замедлила движения и вздохнула. «Моя первая весна в Лондоне оказалась совсем не такой, как я надеялась, — подумала она. — Равенворт неизвестно почему презирает меня, Барроу невыносимо скучен, а Джордж примечателен только тем, что его никогда нет. Но самое главное — я здесь без малого два месяца и до сих пор совершенно ничего не узнала о майоре Стоунсфилде!»
Пальцы ее замерли, от грустных мыслей поникли плечи. Элли сделала еще пару стежков и отложила иголку.
Стоунсфилд… Она почему-то не решалась никого расспрашивать о нем. А ведь неизвестно даже, холост он или женат. Как ни странно, эта простая мысль впервые пришла в голову Элли, и она сердито тряхнула своими каштановыми локонами, негодуя на себя в душе. Ну что она, в самом деле, как институтка?
Снова схватив иголку, Элли совсем было собралась продолжить свой великий труд, но, очевидно, не судьба была желтому тюльпану быть вышитым в это утро. Взгляд Элли задержался на медной полированной решетке перед камином, в котором ярко светились алые глаза раскаленных углей, согревавших гостиную леди Вудкотт. И мысли ее опять потекли, потекли…
Она ни у кого не спрашивала о майоре Стоунсфилде по единственной причине: боялась испытать жестокое разочарование. Ведь не исключено, что его имя никому ничего не скажет. Тем более что участие Стоунсфилда в минувшей войне не было ни продолжительным, ни чем-либо примечательным. Майор и майор. Мало ли их было там, под Пенинсулой? Да и война вот уже три года как закончилась и стала чем-то если и не забытым, то, уж во всяком случае, малоинтересным. Три года, прошедшие после Ватерлоо, для Лондона с его сумасшедшим темпом жизни были вечностью.
Но в сердце Элли недавняя война с французами была по-прежнему жива. Она стала частью ее жизни — как если бы Элли сама ходила в атаку под барабанный бой. Война была ее детством и юностью. Война была связана со сладкими воспоминаниями о родительском доме и об отце. Как часто она сидела на его жестких коленях, когда он читал вслух газетные сообщения с полей сражений! Эти воспоминания были безмерно дороги Элли — как и все, связанное с жизнью в Кенте. Интерес к войне подогревался еще и тем обстоятельством, что Кент, расположенный на юго-востоке Англии, стал бы в случае неудач британской армии тем самым плацдармом, на который обрушит свой удар Наполеон.
Именно тогда хрупкая фигурка Элли начала округляться, превращаясь из девчоночьей в девичью. Тогда же начали просыпаться в ней и новые, неведомые раньше, чувства. Ей стал нужен идеальный мужчина, о котором так сладко было бы грезить наяву и во сне. И такой идеал нашелся. Им стал майор Стоунсфилд. Элли узнала о нем из газеты. Узнала и с того дня уже не расставалась с ним ни на миг — в своих мечтах, разумеется. Она мысленно шла рядом со своим героем по цветущему вишневому саду, по зеленеющим полям и говорила, говорила, говорила…
Господи, сколько же раз она репетировала и шлифовала те слова, с которыми обратится к майору, когда встретит его в Лондоне! А в том, что она его непременно встретит, Элли не сомневалась. Ей и в голову не могло прийти, что они с майором могут не встретиться. Что за чушь! Лондон и майор Стоунсфилд — эти слова были тогда для Элли синонимами. Но вот прошла первая ее неделя в Лондоне, за ней вторая, третья, но ни разу в разговорах не всплыло заветное имя. Майор кавалерии Стоунсфилд оказался человеком-невидимкой!
По правде сказать, постепенно новые впечатления начали вытеснять из ее мыслей образ идеального майора. Элли не хотелось уже вести с ним бесконечные разговоры, идя рука об руку по цветущему весеннему саду. Более того, сейчас она была почему-то уверена — или почти уверена — в том, что майор женат и в эту самую минуту весело играет со своими сыновьями и дочками, которые визжат и таскают папашу за длинные фалды офицерского мундира…