— Боже мой! Том Уиндвааи кое-что мне, правда, рассказывал… Мы с ним рыбу ловили… Между прочим, мы видели ваших гончих.
— Гончих? Правда? Где же?
— На Берегу Виллемзе. Знаете такое местечко? Километрах в пяти отсюда, там есть такой маленький пляжик…
— Неужели так далеко?
— Да, собаки пробежали по пляжу и снова исчезли в лесу.
— То есть они все время придерживались русла Саби, так?
— Совершенно верно.
В комнате вдруг воцарилась полнейшая тишина, ибо все присутствующие, как оказалось, прислушиваются к их беседе.
— Познакомьтесь, это Пол Стандер, — сказал Тернер. — О, да вы знакомы! А с сержантом Ботой? Тоже? Отлично. А с Япи Кампмюллером? Япи, это полковник Каннингем. Ты слышишь, Пол? Гончие пошли к морю! Я предполагал, что он попытается уйти по ущелью… — Тернер выглянул на двор, потом посмотрел на часы. — Ну теперь им ни за что его не поймать. Даже если он заберется на дерево. Нет, не придется пока Ван Ренсбургу на него взглянуть.
— Так это гончие Ван Ренсбурга?
— Да, и сам он как гончая. Однако у него могут быть неприятности, если он поскорее не выберется из леса, — заметил Пол Стандер. — Там ночью сейчас черт знает как опасно!
Тернер закурил. А Каннингем спросил:
— Кто его нашел? Майка, я имею в виду.
— Вон тот парень. — Тернер показал на высокого цветного мужчину в рубашке с голубыми полосками, который терпеливо ждал в сторонке. — Говорит, искал кого-то из родственников.
Шел пешком. Возможно, заблудился. Испытал самое большое потрясение в жизни. Он из Кейптауна. На Майка наткнулся часов в одиннадцать утра. А к тому времени, как мы обо всем узнали и доставили гончих, было уже больше двух, так что леопард мог убежать куда угодно.
— Сам он леопарда, разумеется, не видел?
— Нет, конечно же нет. Он о нем даже не слышал никогда.
Даже представить себе не мог, что случилось, когда Майка нашел. Да вы поговорите с ним. Мне кажется, мы ему очень обязаны, а старина Мартин прямо допрос с пристрастием ему устроил, словно это он Майка убил.
Каннингем кивнул и сказал:
— Хорошо, но сперва я должен… — И он подбородком указал в сторону Полли.
Она лишь на мгновение приподняла лицо, когда Каннингем наклонился к ней. Он погладил ее по руке, но она медленно покачала головой и накрыла его руку своей. Каннингем осторожно отнял руку и буквально на цыпочках отошел прочь, раскланявшись с родителями Полли, стоявшими рядом. Ничем помочь он не мог, и делать ему в лесничестве больше было нечего.
Каннингем пригласил Тернера с приятелями по дороге домой заехать к нему и выпить чего-нибудь. Тернеру эта идея понравилась, особенно когда он вспомнил дом Каннингема — отделанную деревянными панелями гостиную, огромные камины. У него не было большого желания провести очередной вечер за шахматами в обществе Барри Мейсона и ужинать кое-как приготовленной яичницей с беконом. Особенно сегодня, после гибели Майка, когда у него из головы не выходил этот леопард, а весь тщательно подготовленный план создания заповедника для этих животных полетел кувырком, стал совершенно нереальным. Он представил себе бесконечные телефонные звонки: директор департамента, газетчики… Ну нет!
Действительно лучше всего отправиться к Каннингему и просидеть у него так долго, как позволит хозяин дома. И Пол Стандер с Кампмюллером пусть тоже поедут, даже если это не очень удобно. Сам он по глупости предоставил свой «лендровер» Ван Ренсбургу, так что, если признаться честно, ему здорово повезло, что Кампмюллер приехал вовремя, хотя и в своей дурацкой шляпе, украшенной лентой из леопардовой шкуры, с ружьем и совершенно уверенный, что ему будут не только рады, но и сочтут его присутствие абсолютно необходимым.
Тернер просто сказал Стандеру и Кампмюллеру:
— Заедем ненадолго к полковнику Каннингему выпить, хорошо? — И больше ничего не прибавил.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Леопард слышал, как хлопнула дверца «лендровера», до него донеслись знакомые звуки людских голосов и металлический звон цепей, но он пошел прочь, лишь услышав, как слабо взвизгнула собака — то ли от боли, то ли от возбуждения.
Инстинкт повелевал ему идти на север, к большому лесу, к горам, однако путь туда вел мимо того места, откуда все громче доносились голоса двуногих, и он чувствовал нависшую опасность. Он неторопливо брел по тропе, над которой еще витал слабый запах двуногого, когда ставшая зловещей тишина позади него вдруг взорвалась лаем гончих псов, и тогда одним длинным прыжком он нырнул в густой подлесок. Метров сто или даже больше он бежал быстрой рысью, прижимаясь к земле; лопатки его под черной шкурой ходили как поршни, уши были плотно прижаты, голова опущена, глаза быстро адаптировались и отмечали в полумраке малейший проход среди листвы и колючих ветвей, и он просачивался туда — сперва голова, а потом и все тело. У перекрестка двух дорог, ведших когда-то к лесоразработкам, на поляне, где раньше складывали бревна, леопард перешел на легкий галоп, и его плавная поступь исчезла, теперь он напоминал скачущую лошадь, на бегу так высоко вскидывая задние ноги, что казалось, вот-вот перекувырнется через голову. И все-таки любому человеку всего лишь показалось бы, что перед ним мелькает неясная тень.
Вскоре после перекрестка и поляны лес вокруг стал иным.
Влажная, заросшая зеленью земля сменилась плотной подстилкой из коричневых опавших листьев; начали появляться заросли вечнозеленой маккии, а затем вдруг лес кончился и превратился в густой лабиринт искривленных, растущих на солончаках кустов эрики и других вересковых, тут и там пересыпанных чахлыми алоэ. Здесь леопард продвигался медленнее, и поскольку гончие снова залаяли, но уже значительно ближе и громче, несмотря на ветерок, шумевший впереди над прибрежными утесами, ему вдруг стало страшно. В поисках хотя бы одного спасительного высокого дерева он все дальше уходил по этой скалистой местности, по нагретым на солнце камням, видя над головой яркий солнечный свет, но вряд ли сознавая, что море рядом, внизу, шарахаясь от рассыпавшихся во все стороны перепуганных капских даманов и недовольно ворча, ибо каждый прыжок, особенно вниз, заставлял усталые мышцы мучительно напрягаться. Наконец он добрался до последней рощицы на скалистом берегу. Исхлестанные ветрами мимузопсы были такими кривыми и низкорослыми, что, слыша гончих прямо над собой, леопард стремительно миновал эту жалкую рощицу и в паническом страхе вылетел на песчаный пляж. Поскольку инстинкт велел ему двигаться направо, он резко свернул, взметнув в воздух целый веер песка, и стал снова подниматься по извилистому каменистому речному ущелью, пока в последнем завершающем прыжке не преодолел трехметровую расселину и не рухнул, свесив язык до земли и испытывая головокружение, на узкий выступ высоко над вершинами зеленых деревьев и покрытых белой пеной прибрежных скал.
Он дышал тяжело, и с каждым вздохом голова его опускалась все ниже и ниже, пока наконец не наступил благословенный миг и подбородок не коснулся мускулистой передней лапы. Глаза его постепенно превратились в щелки.
Солнце все еще пригревало довольно сильно, и сюда, на узкий, обращенный к западу выступ, со всех сторон окруженный вогнутыми стенами скал, в неподвижно застывшем воздухе все звуки стекались, точно притянутые магнитом. Внизу, вдалеке, слышались крики куликов-сорок, которым вторил глухой постоянный рев моря; один, два, три раза крикнул африканский коршун-рыболов; а рядом, но чуть ниже, на каменистой осыпи, где были норы капских даманов, слышалось сердитое попискиванье даманьего семейства. Уши леопарда, стоявшие торчком, все время подрагивали, и лишь по ним можно было догадаться, что он не спит; однако он на все эти звуки внимания не обращал, даже на легкий шорох когтистых лапок ящерицы, и лишь заслышав где-то высоко над собой звуки, свойственные двуногим, леопард поднял голову и широко раскрыл глаза, ибо солнце уже садилось и его выступ оказался в тени.