Гостиная была большая и светлая. Мебель тоже была светлая и обита материей, которая в любой другой день казалась бы веселой и радостной. Но сегодня даже яркая цветовая гамма навевала грусть. Возможно, это объяснялось тем, что гардины на окнах были спущены, а возможно, и тем, что по всей комнате плавали густые клубы табачного дыма.
Герман сел в кресло возле стола, на котором стояла пепельница, до самого верха наполненная окурками. Рядом с пепельницей стояла бутылка голландского джина и пустой стакан. Бутылка была непрозрачная, и поэтому мне трудно было судить о том, сколько из нее уже выпито. Я зажмурил глаза и выразил про себя надежду, что он не станет угощать меня джином. К счастью, мои надежды сбылись.
Я стал у окна, повернувшись к Герману спиной. Гардины были тонкие и прозрачные, и сквозь них было все хорошо видно. Комната выходила окнами во двор, где находилась небольшая площадка; это было место, где выбивали верхнюю одежду и ковры. Двор обрамляла подстриженная живая изгородь. По другую сторону изгороди виднелась такая же точно площадка другого дома. На площадке, прямо на снегу, сидели двое малышей. Один колотил другого по голове игрушечной лопаткой. Неподалеку от них стояла пожилая женщина и развешивала цветное белье. Уголки губ у нее были устало опущены, и она не обращала на детей ни малейшего внимания. Голову мою тихо обволакивал ароматный дым от турецких сигарет, которые курил Герман. У меня вдруг возникло желание разбить окно.
— Мне так хотелось, чтобы у нас были дети, — неожиданно сказал Герман. — Тогда все было бы по-другому. А теперь, наверное, уже поздно.
— Да, — ответил я, — теперь уже поздно.
Он ничего не сказал. И сидел совершенно неподвижно.
— Мэрта умерла, — сказал я.
Женщина, которая развешивала во дворе белье, взяла серовато-белое пластиковое ведро и пошла к дому. У нее были толстые распухшие ноги, и она шла, переваливаясь с боку на бок. Малыши начали бросать в нее снежки, но не могли попасть в цель.
— Мэрта умерла, — повторил я.
— Понимаю, — ответил Герман.
Дети стали бросать снежки друг в друга.
Герман шумно вдохнул воздух через нос. Это было похоже на рыдание, но я не убежден, что он плакал. Я не повернулся бы сейчас к нему за целую бутылку виски.
— Вечером она всегда приходила домой, — сказал Герман наконец. — Всегда. И я сразу понял, что с ней что-то случилось.
— Да, случилось, — сказал я. — Ее задушили вчера вечером в «Каролине».
— В «Каролине», — машинально повторил Герман.
— В мужском туалете, — сказал я.
И почти тотчас же пожалел об этом.
— Проклятые… проклятые дьяволы…
Это звучало почти как стон. Он произносил ужасные проклятья тонким срывающимся голосом, но очень тихо, как бы размышляя про себя над тем, что произошло. Я повернулся к нему. Он уперся локтями в колени и сжал ладонями виски и уши. Я подошел к нему.
— Я ужасно огорчен, — сказал я. — И поверь, Герман, это не пустые слова.
Я вышел на кухню и сварил ему кофе. Когда я вернулся, он сидел все в той же позе. Мне удалось заставить его выпить две чашки. Потом он встал и прошел в туалет. Там он вымыл лицо и вернулся в комнату. Теперь он встал у окна. Одну руку он держал в кармане брюк, а другой беспрестанно отбрасывал со лба свой чуб, который снова и снова падал на прежнее место.
— Сейчас сюда придет Харальд, — сказал я. — Он должен задать тебе несколько вопросов в связи… — Я замялся. — Ты сможешь поговорить с ним?
— Какое это имеет значение теперь? Пусть приходит.
После этого мы молчали довольно долго. На стене прямо напротив меня висели две картины. Одна была написана в стиле рококо и изображала резвящуюся юную пару в райских одеждах. Возможно, это были Дафнис и Хлоя. Если бы эта картина не являлась подлинным произведением искусства, ее можно было бы назвать порнографической. Но Эллен Бринкман все равно осудила бы ее, не делая никаких скидок на искусство. Другая картина была написана в старой реалистической манере и изображала бескрайнюю ледяную пустыню. Где-то далеко на заднем плане навстречу ветру тяжело идут два путника. Я стал смотреть на эти картины.
В дверь позвонили. Герман повернулся. Я остановил его взглядом и пошел открывать. Как и следовало ожидать, это был Харальд, но не один, а с Вальгравом. Я провел их в гостиную. Коротко и официально Харальд выразил свои соболезнования. Герман поблагодарил. Вальграв сел на стул с прямой спинкой возле двери в переднюю и приготовился вести протокол. Он исподлобья покосился на Дафниса и Хлою.