— Я пойду, — сказал я.
— Нет, останься, — сказал Герман. — Я хочу, чтобы ты остался.
Я посмотрел на Харальда. Он утвердительно кивнул. Я снова сел в кресло и зажег сигарету. Большая часть табачного дыма, накопившегося здесь за ночь, вышла через окно, которое я открыл в кухне. Харальд извинился — пожалуй, слишком витиевато — за то, что, несмотря на весьма прискорбные обстоятельства, тем не менее вынужден задать несколько вопросов. Герман ничего не ответил. Он только нервно отбрасывал свой чуб со лба. А тот по-прежнему все падал и падал.
— Госпожа Хофстедтер ушла вчера после следственного эксперимента из «Альмы» примерно в двадцать часов, — начал Харальд. — Вы провожали ее?
— Мы расстались возле университета, у южного входа, — ответил Герман. — С тех пор я больше ее не видел.
На несколько секунд в комнате воцарилась тишина.
— Больше не видел, — повторил Герман.
— Куда пошла госпожа Хофстедтер? — спросил Харальд.
— На филологический факультет. Во всяком случае, она сказала, что идет на филологический факультет, — ответил Герман.
— Может быть, у вас есть основания подозревать, что она пошла не туда? — спросил Харальд.
— Основания, — фыркнул Герман. — Основания! Откуда я знаю, куда она пошла на самом деле.
— Может быть, она назначила кому-нибудь свидание?
— Не знаю.
— Но может быть, у вас были на этот счет какие-нибудь подозрения?
Герман молча смотрел в окно. Он снова отбросил чуб со лба. И тот снова упал. Рука Германа поднималась и опускалась, как у марионетки.
— Да, — наконец ответил Герман. — У меня были подозрения.
— С кем, по вашему мнению, у нее могло быть назначено свидание?
— Я ничего не знаю наверняка. Она не так уж часто рассказывала мне о своих поклонниках. Мне казалось, что Хильдинг Улин — это уже пройденный этап, но ведь чем черт не шутит! Иногда я был почти убежден, что это Эрик Берггрен. А иногда я подозревал Эрнста. И Юхана-Якуба Рамселиуса. — Он рассмеялся. Это был беззвучный презрительный смех. — И почти всех филологов без исключения! И Гренберга, и Ларсона…
Он беспомощно развел руками, хотя одну руку все еще держал в кармане.
— Уже поздно ночью, — продолжал Герман, — я пришел к Эрику Берггрену. У него сидел Эрнст. Но никто из них не видел Мэрты после следственного эксперимента. И тогда я вспомнил… я вспомнил…
Его голос затих.
— Да? — спросил Харальд.
— И тогда я вспомнил, что во время следственного эксперимента Мэрта упрекала Ёсту за невнимание к ней. Больше у меня не оставалось никаких сомнений. Значит, он ее интересовал. Он часто приходил к нам. Гораздо чаще, чем я бывал у него. И когда Мэрты не было дома, он оставался недолго. А при ней он просиживал до самой ночи.
— У Ёсты семья, — возразил я. — Она осталась в Лунде. И наверное, здесь ему немного одиноко. И нет ничего удивительного в том, что он любит ходить в гости. У нас он тоже часто бывает.
— Ты не видел их вместе, — ответил Герман. — И не знаешь, о чем они говорят. Он никогда не показывал виду, что она ему нравится, и уже одно это делает его поведение подозрительным. Кстати, несколько раз они даже приезжали сюда вместе. До такой наглости Хильдинг, во всяком случае, не доходил.
— Следовательно, вы подозреваете свою жену в том, что она находилась с прецептором Петерсоном в отношениях, которые несовместимы с ее положением замужней женщины? — спросил Харальд.
Герман повернулся и в упор посмотрел на Харальда. Потом последовал ответ, в котором звучало отчаяние:
— А на черта вам мои подозрения!
Харальд спокойно посмотрел Герману в глаза.
— Возвращаясь к тому, что делала ваша супруга вечером в день убийства, я хотел бы узнать, не говорила ли она, когда собирается вернуться домой?
— Нет, — ответил Герман. — Об этом она ничего не говорила. Как правило, она возвращалась домой не позднее одиннадцати; несколько раз она приходила в половине двенадцатого, самое позднее — в двенадцать. Я не помню случая, чтобы она пришла после двенадцати.
Герман сжал челюсти, быстро подошел к столу, схватил пачку «Режи тюрк» и зажег сигарету. Он сразу же глубоко затянулся дымом. Между тем Харальд молча перелистывал записную книжку. Вальграв внимательно рассматривал свои ботинки и лишь временами косился на Дафниса и Хлою. Герман сделал еще несколько затяжек, опустил голову на грудь и закрыл глаза. Потом он смял сигарету, не глядя бросил ее в пепельницу и сел в кресло, где сидел раньше. Он тяжело дышал. Харальд оторвался от своей книжки и поднял на него глаза.