Недолго думая, я сел на ее секретарское место, пододвинул к себе городской телефон и набрал нужный номер. Пошли гудки, и я уж подумал, что сиеста в Управлении затянулась, как трубку, наконец, взял Филиков.
– Слушаю, – проговорил он недовольно и зевнул.
– Не спи, Дядя Саша, – строго сказал я, – капитализм проспишь и не заметишь.
– Замечу, замечу, Макс, не волнуйся, – обнадежил меня Филиков. – На наш век капитализма хватит. А прикажут – так будем бороться со всеми его тлетворными проявлениями. «Сникерсами», памперсами и юнкерсами.
Я, однако, не расположен был сейчас пикироваться и играть в слова.
– Вот и хорошо, – быстро ответил я. – Теперь скажи мне: есть ли из архива какая-нибудь информация для меня? – Еще днем, вернувшись от Куликова, я загнал в поисковую систему три полученных фамилии – Сокольского, Бредихина и Григоренко. За час должны уже быть готовы результаты.
– Ага, – ответил Филиков после некоторой паузы, во время которой я слышал слабое щелканье компьютерной клавиатуры. – Ты только трех заказывал?
– Трех, – подтвердил я.
– Тогда записывай адреса своих стариканов, – объявил Филиков и быстро-быстро начал мне диктовать.
– Стоп-стоп, не гони, не успеваю, – прервал я филиковский галоп. – Повтори еще Бредихина… Разогнался, понимаешь.
Филиков не стал вредничать и медленно повторил, хотя и не преминул добавить, что при таком возрасте моих клиентов мне следовало бы поторопиться. Если я уже не опоздал.
– В каком это смысле? – поинтересовался я. Дядя Саша любезно объяснил, что информация в поисковой системе обновляется обычно раз в три месяца, что в условиях высокой смертности…
– Ты располагаешь информацией поновее? – сердито осведомился я. – У тебя свои источники? Тогда скажи.
Филиков догадался, что несколько переборщил со своими шуточками.
– Макс, может быть, тебе помощь нужна? – спросил он уже серьезно. – Я сейчас свободен, могу и…
– Справлюсь, – сообщил я. – Дедушки старые, авось не станут оказывать вооруженного сопротивления. Но за любезность – спасибо.
– Может быть, все-таки мне приехать? – проговорил Филиков озабоченным тоном. – Я слышал, что вчера на улице Толстого один такой старичок уже не стал кому-то оказывать сопротивления. И теперь не окажет никому и никогда.
– Не каркай, – сказал я мрачно. – Сказал, что справлюсь, – значит, справлюсь! – На самом деле помощь народного умельца и грамотного стрелка Дяди Саши мне бы не помешала. Но мне также не особенно нравилось, когда кто-то вмешивается в мои дела. Пусть и с благородными целями. В конце концов, я же не лезу с советами по Дяди-Сашиной операции «Тминное поле», и он как-то без меня обходится с этим чертовым «Метастазбанком». И я сам обойдусь. Каждый, знаете ли, за себя, и только Бог – за всех сразу.
– Тогда ариведерчи, – несколько обиженно произнес Филиков.
– Чао, – ответил я и отключился.
Через час я уже был на Люсиновской, где в доме номер 72, по моей информации, проживал Сокольский Борис Львович, доктор физико-математических наук, профессор и прочее. Первый в моем списке, несмотря на алфавитную очередность, на которую я плевал. Потому что бдительный склеротик Куликов назвал мне именно Сокольского первым делом. Если, конечно, он ничего не перепутал вследствие возраста и напряженной работы на циклотроне.
Дом 72 расположился неуклюжей многоэтажной розовокирпичной буквой Г на пересечении двух оживленных магистралей – в месте, очень удобном для пешеходов и совершенно некомфортабельном для автолюбителей. Я отмотал возле этой буквы Г целый круг почета, но так и не нашел подходящего места для парковки своего «жигуля»: где-то асфальт был вскрыт и в траншее копошились пропыленные дорожные рабочие, где-то всю полезную площадь занимали аляповатые киоски, доверху заполненные водкой и шоколадом, а почти рядом с необходимым мне подъездом, где в самый раз было бы приткнуть мою усталую тачку, красовался наглый запретительный кирпич. Пришлось отматывать еще метров пятьсот, сворачивать вбок и оставлять «жигуль» близ ржавой кругляшки Даниловского рынка. Место здесь было бойкое, народ бродил инициативный, торговый, интересующийся всяческой техникой, и – будь у меня, допустим, новенькая иномарка – я побоялся бы оставлять ее здесь без должного присмотра. Но с «жигуля» здешним делаварам взять особенно нечего. Резина лысоватая, в салоне пусто, дворники я предусмотрительно снял и затолкал в бардачок к запасной паре. В общем, не машина, а сплошной памятник Нищему Автомобилисту. На такие не покушаются. К ним возлагают цветочки.
С этими светлыми мыслями я добрел до третьего подъезда, сел в лифт и только в лифте вспомнил вдруг о двух кусочниках с Волоколамского – очкастом и толстом, одышливом, – которые сегодня утром польстились-таки на мою развалюху. Воспоминания эти не доставили мне никакой радости, но я подавил в себе импульс немедленно вернуться и отогнать свое четырехколесное сокровище подальше от рыночной клоаки. Возвращаться – плохая примета. Тем более я уже приехал.
Компьютер не соврал: на темно-коричневом дерматине двери тускло отсвечивала красивая золоченая табличка: «Проф. Сокольский Б.Л.»… На лестничной площадке стандартной московской многоэтажки среди обшарпанных либо глухих цельнометаллических дверей с глазницами-перископами это старорежимное украшение выглядело неуместным. Как чеховское пенсне на морковном носу жэковского слесаря-сантехника. Профессорская табличка обязана была украшать огромную дверь в каком-нибудь дореволюционном особняке на Тверской, причем вместо стандартного электрозвонка там должна была присутствовать серебристая цепочка колокольчика. Дерни за веревочку – дверь и откроется… Увы и ах.
Вздохнув, я вернулся к реальности и придавил указательным пальцем обычную пластмассовую кнопку. Самого звонка я не услышал, однако за дверью немедленно залаяла собака, послышалось хлопанье шлепанцев и бормотанье «Сейчас, сейчас…» Затем дверь приоткрылась, и в щель просунулись сразу две головы: гладкая – любопытной таксы и кудлатая – самого хозяина.
– Борис Львович… – начал было я.
– Да-да, проходите, – не дал мне договорить кудлатый Борис Львович. – Я вас заждался.
Недоумевая, я вошел в профессорскую квартиру, миновал узкий коридорчик, заставленный какими-то коробками, и очутился в большой комнате. Комнате, тоже заставленной странной мебелью – видимо, старинной и дорогой, но в стандартной городской квартире – неудобной и нелепой. Любопытная такса сопроводила меня, гостеприимно гавкнула и улеглась на потертый пуфик у самого порога. Хозяин же, бестолково пометавшись по квартире, залез в один шкаф, потом в другой, получил по лбу внезапно открывшейся дверцей третьего, ругнулся, а потом радостно сказал: «Ага!» Очевидно, нашел.
– Вот, возьмите, – с этими словами он сунул мне прямо в руки толстенную папку, перевязанную шпагатом. – Симочка говорила, что вы там сами разберетесь. Тем более что все разложено по циклам. Отдельно – евангельский, отдельно – орлы и черепахи, отдельно – рыбы и насекомые, а интимная лирика – в самом низу.
Я принял папку – отчасти машинально, отчасти следуя принципу «дают – бери», но все-таки счел нужным сообщить:
– Тут какое-то недоразумение…
– Вы разве не из журнала «Юность»? – в свою очередь удивился профессор. – Симочка мне точно сказала, что придут из отдела поэзии за новой подборкой для номера…
– Я совсем из другого отдела, – скромно объяснил я, демонстрируя свое служебное удостоверение профессору. – И у меня всего пара вопросов.
Борис Львович вцепился в мою минбезовскую красную книжечку и стал ее рассматривать с живейшим интересом. Я же вгляделся, наконец, в лицо доктора наук Сокольского и почувствовал, что обалдеваю.
– Вы Сокольский? – на всякий случай переспросил я кудлатого хозяина. – Борис Львович?
– Ну, а кто же еще? – пробормотал профессор, продолжая вертеть в руках мои служебные корочки, словно не видел никогда ничего подобного.
Физику-атомщику Сокольскому должно было быть восемьдесят четыре года, этому же было раза в два меньше, то есть немногим за сорок. Кто-то определенно сошел с ума. Или я, или компьютерный банк Данных.