Сначала в видоискателе проплыли вагонные окна вместе с лицами, приклеенными к окнам изнутри и даже чуть сплющенными о стекла. Затем в фокус попала дверь, и ее Юра уже не выпустил из виду, продавливаясь сквозь толпу и глядя на мир только через оптику фотоаппарата. Дверь еще немного проехала, потом все-таки остановилась. Защелкали вспышки, на ступеньках вагона появился ополоумевший дядька с узлом, дико поглядел на репортеров, на мордоворотов и стал стремительно проталкиваться отсюда подальше. Снова фигура в дверях, снова вспышки блицев – и опять не то: пышная дама с толстой дочкой увидела толпу, испугалась, заохала, потом все-таки рискнула вылезти и завязла в толпе. Западники, презрев галантность, и не подумали расступиться, дать ей дорогу, опасаясь потерять удобную точку съемки. Правда, и отечественные мордовороты в шляпах не поспешили продемонстрировать свои рыцарские качества: как стали столбами, так и стояли. В конце концов Юрин фотоглаз потерял даму из виду. За дамой последовало еще трое дядек с баулами, потом древняя бабуля, потом какой-то кавказец в папахе и бурке… Академик показался в дверях одним из последних, когда многие репортеры зазря отщелкали до трети своего боезапаса. Вспышки ослепили его, но, тем не менее, он храбро спустился в толпу и, загребая одной рукой, как неопытный пловец, стал протискиваться к зданию вокзала. Юра знал, что машина ждет академика неблизко, с другой стороны вокзала, так что метров триста ему все равно придется пройти вместе с толпой журналистов и мордоворотов, которые разом утратили телеграфно-столбовую неподвижность и теперь образовывали в толпе нечто вроде арматуры или каркаса. Очаровашка с «Си-Би-Эс» оказалась предусмотрительнее всех своих коллег: заботливо подхватив академика под руку, она одновременно что-то уже спрашивала его на ходу, поднося микрофон на длинном штативе почти к самому облачку пара из губ академика. Со своего места Юре не были слышны ни вопрос, ни ответ, однако Юра и не старался пока прислушиваться. Его дело сейчас – снимать, все вопросы можно задать уже потом.
Перед входом в здание вокзала стало чуть попросторнее, и Юра, втиснувшись в одну из боковых дверей, обогнал толпу и заспешил к академиковой машине. С водителем, тоже Юрой, было заранее договорено, академик еще во время телефонного разговора с Горьким согласился на первое интервью, поэтому репортер Юра легко открыл дверцу и плюхнулся на заднее сиденье.
– Идут? – спросил шофер Юра своего тезку.
– Сейчас будет, минуты через две, – переводя дыхание, сообщил Юра N 1. – Если эта американка его не замучит своими вопросами…
Американка сжалилась, очевидно, только через десять минут, и именно тогда усталый академик возник, наконец, возле машины, открыл дверцу и буквально упал на переднее сиденье. Шофер выскочил из машины, принял из несколько поредевшей толпы академиковы чемоданы и стал грузить их в багажник.
– Здравствуйте, – тем временем проговорил Юра академику. – Вы не думайте, я буду молчать, отдыхайте.
– А-а, Юрочка, – узнал академик, поворачиваясь вполоборота. – Чертовски рад вас видеть… – Говорил он тихим, но вполне бодрым голосом. – Наоборот, не молчите, рассказывайте что-нибудь. Я, знаете, к Горькому толком не успел привыкнуть, а вот от Москвы, похоже, отвык…
Тезка-шофер упаковал-таки чемоданы, влез в кабину, заботливо укрыл колени академика клетчатым пледом и только тогда позволил себе стронуть автомобиль с места. Вокзальная толпа вместе с мордоворотами и репортерами быстро скрылась из виду.
– Да что рассказывать? – застенчиво проговорил Юра, складывая свою фотоаппаратуру обратно в кожаную сумку. – Набокова вот разрешили…
– Неужто «Лолиту»? – поразился академик.
– Пока «Защиту Лужина», – виновато объяснил Юра. – До «Лолиты» мы еще не дозрели… А у Марка Захарова в Ленинском комсомоле новый спектакль пошел, «Диктатура совести», что ни спектакль – все митинг, и все о политике…
– Что-то название странное, – вежливо заметил академик. – Если уж диктатура – так какая там, к дьяволу, совесть…
Объяснить смысл названия Юра не успел. Машина вильнула и резко затормозила. Сквозь стекло было видно, что дорогу им перегородил большой длинный автомобиль. Дверь автомобиля открылась, оттуда вылез грузный человек в штатском, приблизился к академиковой машине, постучал в боковое стекло.
– Открыть? – почему-то вполголоса спросил Юра.
– Ну конечно, – ответил академик, не задумываясь. – Ему же холодно стоять там, на дороге.
Юра отжал запирающее устройство и открыл заднюю дверцу. Грузный человек ловко забрался на заднее сиденье и хлопнул дверцей.
– С приездом, – густым голосом сказал гость.
– Спасибо, – учтиво отозвался академик. – Слушаю вас.
– Ради бога извините, что мы вас перехватили прямо по дороге, – предупредительным тоном произнес мужчина в штатском. – Но дело не терпит отлагательств. – Он вытащил из внутреннего кармана запечатанный конверт, вскрыл его и через спинку переднего сиденья передал академику. – Скажите только, да или нет?
Академик близоруко взглянул на листок, прочитал и сказал:
– Нет. Первый раз об этом слышу.
Человек в штатском деликатно взял листок из рук академика, спрятал обратно во внутренний карман, а потом устало спросил:
– Но теоретически такая возможность есть?
– Есть, – согласился академик. – И даже довольно высокая. Товарищ Сталин ведь был не просто плохим человеком. Он был НЕПРЕДСКАЗУЕМО плохим человеком. Я понятно выражаюсь?
Taken: , 1
Глава двенадцатая
ЭТО БУДЕТ БОМБА
– Игорь Васильевич… Гога Фролов… Володя Григоренко, – каждое имя Лебедев произносил медленно, бережно, с оттенком какого-то почтительного удивления. – Они ведь меня прикрыли от Сталина. Ничего не знали, но прикрыли… Спасли.
– Вам тогда было лет двадцать семь?
Лебедев кивнул головой:
– Около того. Двадцать шесть. Меньше, чем сегодня Петьке. Только я был худым и все время хотел жрать… Потому, дурак, и полез в эту тридцатку. Там кормили, как на убой… Хотя почему как? – На губах старика возникло нечто вроде грустной усмешки. – Просто на убой. По окончании этой работы нас всех должны были списать. Я тоже должен был умереть еще сорок три года назад. В феврале пятидесятого, если не ошибаюсь.
Последнюю фразу старик произнес на редкость скучным тоном. Так буднично и спокойно пожилые люди говорят о вещах давно надоевших, привычных, рутинных. Я должен купить картошки. Я должен заплатить за квартиру. Я должен был с пулею в затылке валяться в мерзлой февральской яме. Дело давно минувших дней. Обычное, расстрельное. Сорок три года Валентин Лебедев продолжал существовать в природе как исключение из правил. Вместо тридцати свидетелей в яму легло двадцать девять. Один затерялся в бумагах самого дальнего из полигонов. Какой такой Лебедев, товарищ майор? Может быть, Гусев? Так он помер давно, еще в сорок восьмом…
– И вас больше тогда не искали? – осторожно спросил я, чувствуя вдруг в своем голосе еле заметное дребезжание. То ли от волнения, то ли оттого, что старый генераторный зал мавзолея обладал какими-то особыми акустическими свойствами. И из-за них в человеческом голосе неожиданно начинало позвякивать ржавое железо. Пропыленное, уже хрупкое, очень-очень опасное… Тьфу, чертовщина!
– Повезло мне, – задумчиво объяснил Лебедев. – Иосиф Виссарионович, отец родной, очень вовремя коньки отбросил. А вот товарищ Берия на меня бы легко вышел… Но он, на мое счастье, поверил акту. Нет человека – нет проблемы. Все они думали, что меня нет. Потому что те, кто вместо тридцати в яму спустили на одного меньше, тоже жить хотели… Арифметика простая, Максим Анатольевич.
– Понимаю, – проговорил я. И снова в зале мне послышалось легчайшее звяк-звяк-звяк. В прошлый раз, когда мы здесь беседовали с великим конспиратором Селиверстовым и он нас упорно посылал в глушь, в Саратов, никаких акустических эффектов я не замечал. Более того: и сам господин Селиверстов, дурача нас тогда саратовскими сказками, вряд ли до конца чувствовал атмосферу этого помещения. Потому что и он не догадывался о самом главном в этом зале.