— Так глубоко копнул, что сам удивился, — важным голосом подтвердил Юлий. — Казалось бы, у того психа шиза так и просвечивала. Обычно грозили простую бомбу подложить, а этот-то — про атомную трепался. Откуда бы ему в Москве атомную взять, не военная ведь база, не полигон?.. А начальство как озверело! Вы бы видели, Максим Анатольевич, их тогдашние физиономии. Такой бенц со Старой площади получили, что потом еще неделю очухаться не могли. Вот я тогда и покумекал… — Напарничек сделал торжественную паузу. — Была у них, стало быть, причина бояться. Значит, есть где-то бомба, но никто взять ее не может. И раз есть, так почему бы мне, Юлию Маковкину, ее не взять?!
Простая логика моего милицейского напарника поразила меня. У напарничка не было деда-физика и архивных документов, зато мозги его закручены были в одном направлении. Правду говорят, что охота пуще неволи. Юлий вздохнул и через пару секунд слегка покаялся:
— Нет, привираю я. Тогда, в восемьдесят втором, не было у меня намерения бомбу эту искать. Я только подумал, что неплохо бы узнать… И забыл надолго об этом, лет на пять. Потом вдруг вспомнил и хорошая такая мысль у меня появилась. Большая, красивая… Я ее еще лет пять обдумывал, не меньше. И так поворачивал, и эдак. Красотища! Пока обдумывал, баловством все больше занимался… Суеты на неделю, удовольствия на пять секунд. Правда, то кафе на Алтуфьевском взлетело в воздух неплохо… Эффектно, Максим Анатольевич, приятно вспомнить… Но тоже ведь фокус, не больше. И тут вдруг появляется та заметочка в «Московском листке». Сразу все стало ясно. Пока я прикидывал, как и что, замочили физика на Алексея Толстого. Выходит, пора было мне поспешать. Понял я, что кто-то еще имеет здесь свой пиковый интерес, да только ведь и я не промах… Сенсаций они захотели! — Напарничек неприязненно покосился на мертвого Сокольского. Казалось, он сейчас подойдет и еще пнет покойника ногой… Нет, остался стоять у стены, время от времени ее поглаживая. Помолчал, потом продолжил: — Журналистам только дай волю! Раззвонят по всей стране, а там, глядишь, еще найдутся умные мужички. Тоже, как и я, начнут думать… — Юлий досадливо махнул рукой. На его лице даже возникла огорченная мина.
— Значит, это вы Машу Бурмистрову… — тихо произнес я.
— Никак нельзя ее было в живых оставлять, — с оттенком сожаления заметил Юлий. — Я против нее лично ничего не имел, но статья ее… Вредной оказалась для дела. И в блокноте ее, который в сумочке ее лежал, такие заметочки нашлись, что ой-ей. Сообразительная была девица, не по летам. Эти, «дикие», — напарничек снова удостоил брезгливой гримасой Сокольского и двух убитых мордоворотов, — ей только палец протянули, а она уже собиралась всю руку оттяпать. Рано или поздно они бы сами ее и шлепнули… Так какая разница, я или они? У меня она хоть не мучилась, а эти бы ее располосовали из своих автоматов.
Юлий еще раз глянул на трупы «диких» и больше уже не обращал на них внимания. Сожаление скоро пропало с его лица, уступив место привычной жизнерадостной гримасе. Не умел, наверное, мой напарничек долго грустить и печалиться, не получалось у него.
После простодушного его признания в убийстве Маши мне стало мучительно трудно продолжать с ним спокойный разговор. Однако и молчать долго было бы опасно. В любую минуту он мог приблизиться и проверить, крепко ли я привязан. Вдох — выдох, вдох — выдох… Надо спросить еще что-нибудь, раз он пока расположен поговорить. Ну, например…
— А зачем вам бомба эта, Юлий? — спросил я.
Вместо ответа Партизан Маковкин залез в карман, вытащил свернутую в несколько раз какую-то цветную бумажку, развернул и издали показал мне.
— Вот она, красота, — торжественно произнес он.
Я напряг зрение и увидел, что Юлий держит в руках страницу из газеты, наподобие «Собеседника». А на ней — несколько ярких картинок, исполненных в самой реалистической манере.
Фантазия живописца была небогатой. Ядерный гриб над американским Капитолием. Ядерный гриб над Эйфелевой башней. Над Тауэром. Над Колизеем. И самая большая репродукция — грибовидное облако, взметнувшееся над Красной площадью. Подробности издали я не увидел, но все было понятно уже и так. Колизей и Тауэр были далеко, а Красная площадь — вот она!
— Американский художник, — благоговейно прошептал Юлий. — Гений. Вот кто бы меня понял. Одного он только не догадался: надо быть внутри! Свидетелей будет миллионы, а внутри — только счастливцы. И из них мы двое, вырастившие этот цветок…