Я швырнул трофейный блокнот себе в «бардачок», туда же засунул чуть было не уворованные сигареты и «дворники», ключи от иномарки бросил на сиденье и поехал своим путем, в центр. Что мне делать с чужим блокнотом, я еще не сообразил, зато точно знал, что я сейчас сделаю с ключами от иномарки: проехав километра два, я вышвырнул их из окна. Пусть выбираются сами. После солнечного удара и космического полета толстяк и очкастый сегодня уже не способны продолжать свои грабежи. А к завтрашнему дню, глядишь, — не только очухаются, но и одумаются. Поймут, что разбойничать грешно. И все такое.
Примерно так я рассуждал, пока вел свой «жигуль» по шоссе, потом по проспекту, а потом по сложному лабиринту московских улиц. Кто сказал, что все дороги ведут в Рим? Ошибаетесь: все дороги ведут к нам, на Лубянку (бывш. Лубянку). Там я к трем часам пополудни и очутился, перехватив по дороге разве что пару гамбургеров и стаканчик чего-то пузырящегося, с запахом апельсина.
Народа в Управлении в эти часы было на редкость мало, даже Филиков куда-то испарился. Из всех знакомых в нашем коридоре мне попался только тихий Потанин, который тихо пискнул «Здра…», мышкой пробежал в свой кабинет номер 13 и закрылся там.
Сиеста, подумал я. Полный штиль. Все отдыхают. А я, простите, чем хуже других? Возьму и сделаю перерыв на пару часиков. Сейчас позвоню Ленке и скажу, что у меня тайм-аут и я желаю к ней приехать. Ленка, конечно, скажет недовольным тоном, что о таких вещах надо предупреждать заранее, что у нее дома нечего жрать, что ей надо заниматься и вечерний институт ничем не лучше дневного, наоборот, стипендию не платят. «Так что, мне не приезжать?» — тогда спрошу я, и Ленка скажет, что ладно, кажется, есть хлеб, какие-то консервы и полбутылки ликера, который у нас остался с прошлого раза… И что, в принципе, она не будет так уж сильно возражать, если Максим Лаптев заглянет на четверть часа.
Я вошел в свой кабинет и набрал Ленкин номер. Черт, занято. Я набрал вторично. Тот же результат. Наверное, она, как всегда, болтает со Светланой. Это ее лучшая подруга, у которой есть идефикс — нас с Ленкой поженить. Самое главное, что я-то не возражаю…
Я снова набрал Ленкин номер. По-прежнему занято. Хорошо, тогда сделаем еще одно служебное дело. Я полистал свой настольный справочник, нашел с десяток телефонов «Московского листка». Отдел науки, где, по идее, должна сидеть Мария Бурмистрова, — длинные гудки. Отдел культуры — длинные гудки. Отдел информации — то же самое. Должно быть, в «Московском листке» тоже была сиеста и полное безлюдье. Отчаявшись, я набрал последний оставшийся номер — главного редактора, господина Боровицкого Станислава Леонидовича.
Трубку неожиданно подняли.
— Боровицкий, — сказал невыразительный голос.
Я поздоровался, представился и назвал ведомство, в котором работаю.
— A-а, ГБ… — все так же безо всякого выражения протянул голос Боровицкого. — Вы-то что от нас сегодня хотите?
— Только справочку, — предупредительно сказал я. — Мы хотим узнать, когда в вашей газете выйдет первый очерк Марии Бурмистровой из цикла «Русский атом».
На другом конце трубки повисло молчание. Мне даже показалось, что связь прервалась.
— Алло! — произнес я в трубку. — Алло! Станислав Леонидович…
— Слышу, — невыразительным тоном проговорил Боровицкий. Мне почудилось вдруг, что там, на другом конце провода что-то булькает.
— Так мы хотим узнать, — терпеливо повторил я, — когда…
— Никогда, — вяло и как-то буднично произнес Боровицкий. — Никогда не выйдет. Маша умерла.
РЕТРОСПЕКТИВА-2
12 октября 1921 года Берлин
Заскрипели половицы в коридоре, все ближе, ближе. Наконец, в дверь деликатно постучали.
Отто отложил перо, досадливо взглянул на недописанную страницу, потом со вздохом сказал:
— Да-да, фрау Бюхнер! Заходите.
Фрау Бюхнер осторожно приоткрыла дверь, просунула голову и, с почтением посмотрев на рабочий стол, заставленный пробирками, прошептала:
— Герр профессор, я иду на рынок…
— Ну, так в чем же дело? — нетерпеливо спросил Отто, искоса поглядывая на свой наполовину исписанный листок. Темно-синяя клякса, слетевшая с кончика пера, угодила прямо в середину написанной строки. Клякса напоминала голову сэра Вильяма Рамзая в профиль: аристократический нос, надменно поджатые губы, бетховенская копна седых волос. Сэр Вильям всегда называл его «мой мальчик». «Мой мальчик, ты опять разбил спектральную трубку?» — «Да, сэр, но университетский стеклодув…» — «Ладно, не огорчайся. Стекло бьется к удаче. Завтра повторим опыт». Отто аккуратно промокнул кляксу, отчего шевелюра сэра Вильяма сделалась еще более пышной. «Ну вот я и не мальчик, — подумал Отто. — Мне сорок два года, я ординарный профессор Берлинского университета… И что же?»