Это шорох соломы, которую волочат по полу.
Припадаю ухом к трещине.
— Ллири, что ты делаешь?
Шорох смолкает.
— Слишком тихо, Эррик. Я должна петь громче.
В её голосе звучат странные нотки. Что-то не так.
— Нет.
Желудок скручивает в узел.
— Если я затолкаю в трещину солому, то возможно меня не услышат.
Её голос дрожит.
Я закрываю глаза и прислоняю рот к дверце для кормёжки.
— Нет. Пожалуйста, нет.
Шорох возобновляется. Вших, треск.
— Ллири! — её имя срывается с моих губ ясно и чисто, как проточная вода. Но Ллири не отвечает, лишь толкает солому в трещину.
Она начинает петь, и моё сердце разбивается на осколки.
Солома не может остановить Ключи. Я встаю подальше от трещины, но её голос врывается в мою камеру. Пячусь. Впиваюсь взглядом в дверь, снова считая впадины.
И внезапно я не могу считать или двинуть покалывающими руками, или сделать шаг. Песня Ллири омывает меня точно так же, как солнце ласкает моё лицо, ведь я вышел прямо в своё пятно света.
Ллири поднимается до щебечущей триоли, и моё сердце взлетает вместе с нею. Мы летим через тёмно-зелёный лес, медленно уступающий цвет тёмно-оранжевым краскам владычицы-осени. Далеко-далеко, клацают Ключи и, точно грохот барабанов, стучат ботинки, но мне всё равно. Песня и сладкое солнце в моей бороде — важно лишь это. Лишь это реально.
«Эррик, если бы силой своей песни ты мог сделать всё, всё что угодно, как бы ты поступил?» — спросила она меня. Лишь вопрос в игре, но ветер на моём лице заставляет меня задаться этим вопросом, и я начинаю представлять отполированную песком глиф лютни в ладони, мясистой ладони с прямыми гибкими пальцами.
Дверь камеры открывают в секунду, как голос Ллири стал звенеть, точно высокогорная речка сверкающей чистоты. Её мелодия обрывается под ударом Ключей. Но это больше не имеет значения, потому что я собираюсь подхватить песню.
***
— Аллон!
Иногда он отвечал после избиения, иногда — нет, так что я не был удивлён, пока не почувствовал дрожь в груди. Такая крошечная поначалу, искра восхитительной теплоты. Но она росла, дошла до ног и рук, пока я не задрожал, пока песня не запузырилась на губах.
— Нет!
Я зажал рот и уполз в угол, где сжался в комок. Я бил кулаками по известняку, пока не закровоточили костяшки. Задержал дыхание и представил тело Аллона на соломе, пока мне не стало холодно, очень-очень холодно.
Я сопротивлялся.
***
— Мне так жаль, Аллон.
На этот раз дрожь тепла начинается с лица, там, где сияет свет. Я знаю, что это невозможно, потому что Ллири ещё жива. Хотя она больше не поёт, я слышу её хрипы с каждым вздохом. Тепло достигает шеи, заполняет грудь. Сладкое, как мед. Приятное, как старый друг. Руки начинают дрожать, хочется пуститься в пляс. На этот раз я не сопротивляюсь, и песня срывается с губ. Мой голос — грубый и скрипучий, но его сила раскачивает железную дверь.
— Эррик! — кричит Ллири. — Возьми!
Я запинаюсь в смущении, поскольку уже принял музу. Слышу хлюпающие удары и понимаю, что Ллири больше нет. Пою громче.
Ещё одна искра тепла дрожит чуть выше живота. Мой сломанный голос внезапно становится богаче, чем когда-либо. Камень грохочет в ответ на мой трепещущий тенор, и я наконец-то осознаю.
«Если бы сейчас ты мог оказаться где-нибудь ещё, в любом месте этого мира, что бы ты выбрал?»
Ключи добираются до меня — дверь в камеру распахнута. Но моя песня дошла до отчаянной глубины, разливаясь жидким золотом по венам, и я знаю, что должен сделать. Я пою о рухнувших стенах и открытых местах. Как маги музыки бегут из своих темниц в бесконечный свет. Пою, как рухнут потолки, как изъеденные ржавчиной железные двери распахнутся, а известняк превратится в песок. Земля подо мной ревёт.
Огонь проникает в мою грудь. Открываю глаза и возвращаюсь в камеру, только чтобы увидеть, как из моей груди торчит рукоять кинжала. Прекрасная вещица с кроваво-красными камнями. Самая прекрасная, которую я видел за много, много лет, и я пою о ней.
Мой голос слабеет. Двух муз достаточно, чтобы изменить мир силой песни. Действительно изменить. Я не хочу, чтобы одна картинка принесла людям надежду, но я не знаю, сколько смогу продержаться.
Жидкость заполняет мой голос. Кашляю, и влажное тепло булькает на губах. Тону. Я не могу петь, но стены вокруг меня никуда не делись.
Я слышу отдалённые голоса. Два баритона, тенор. Бас добавляет звучной дроби к этой гармонии. И ближе всего — альт, её голос скрипучий и грубый как у меня, присоединяет выразительную сиену к общей музыке. Их голоса грубые, необученные, разрушительные. Стены снова дрожат. Один за другим, те, кто слишком далеко, чтобы стать шепчущими друзьям, создают хор к картине, которую я начал со своими музами.
Сотни поющих друзей, магов музыки.
В ту секунду, как тьма застилает мой взор, пятно света взрывается во все стороны.
Конец.