Хьюго почти выплюнул эти слова. Он помнил из детства, как фермеры стояли на крыльце деревенских лавочек и точным плевком посылали в урну струю коричневой от табака слюны. Грубость фермеров вызывала в нем одновременно восхищение и отвращение. Они олицетворяли собой все, чего не было в его сверхреспектабельном семействе.
— «Стереотип»… — повторил он саркастически. — Любая критика в твой адрес должна быть теперь «психологически интерпретирована». Все-то хотят свалить на тебя свои недостатки. Ты — великая Джорджи, олицетворение образа Венеры и Мадонны для каждого мужчины и каждой женщины, в тебя — чего там зря скромничать — сам Господь вселился, — да ты теперь выше всякой критики! Каждый, кто осмелится предположить, что ты становишься слишком большим гвоздем программы, всего-навсего «переносит на тебя свой психологический стереотип».
— Я вполне способна воспринимать критику, если она разумна, — прервала мужа Джорджи. — Если эта критика исходит от кого-то, кем движет не просто злоба. Спроси Ральфа Кернона.
— К черту Ральфа Кернона! Лучше бы в его петушиную голову не приходила идея сделать тебя редактором своего драгоценного еженедельника. Король Кернон и Королева Джорджи. Просто пара клоунов!
— Боже, — опять произнесла Джорджи тем снисходительным тоном, который так выводил его из себя. — Хьюго сегодня не в себе.
Она увидела, как руки мужа опять сжались в кулаки. На сей раз он точно знал, что ударит жену, если все это немедленно не прекратить.
— Вот бы кое-кому пришло в голову лечь в постель, пока я тут спокойно выпью, — сказал он холодно и, не дав ей возможности ответить, вышел в открытую дверь гостиной.
Несмотря на кондиционеры, вполне способные избавить от летней жары, двери в домах большинства южан оставались открытыми — привычка, унаследованная от многих поколений предков, которые с июня по сентябрь только и делали, что молили Бога о глотке прохладного воздуха. Сквозняков не только не избегали, их создавали искусственно. Но сегодня Хьюго захлопнул за собой дверь.
Джорджи и глазом не моргнула, когда дверь закрылась у нее перед носом. «Не давай мужикам влиять на свои чувства». Именно таким образом она держала себя под контролем. В тридцать два года она была на вершине. И взобралась она туда благодаря тому, что никогда не давала другим сделать себе больно: если даешь людям вмешиваться в свои чувства, застреваешь на одном месте. Она знала, что, выигрывая на самоконтроле, теряет в эмоциональном опыте. Но ее это не волновало. Гораздо важней было не испытывать ту боль, которую всегда причиняют другие, если не послать их про себя к чертовой матери.
— К черту Хьюго, — пробормотала она в пустом холле и начала подниматься по широкой, украшенной резьбой лестнице наверх, где находились спальни.
Оставив жену в холле, Хьюго Кэррол поднялся к себе в комнату и направился к бару. Баром Хьюго служил старинный хепплуайтовский секретер, стоявший у застекленной двери, открывавшейся в сад.
И в тридцать восемь лет в облике Хьюго Кэррола все еще было что-то мальчишеское. Он был довольно высокого роста, худощав, морщинки виднелись пока только в уголках глаз. Свои прямые каштановые волосы он зачесывал наверх, но они всегда в беспорядке падали на лоб, отчего у Хьюго был несколько небрежный вид. Эти растрепанные волосы никак не вязались с идеально правильными чертами лица.
Хьюго забавляло, что вместо книг в секретере стоит выпивка. Сейчас он достал оттуда бутылку «Скотча», сифон с английской содовой и низкий хрустальный стакан. Поставив все это на стол, Хьюго отправился на кухню за льдом. Ему необходимо было успокоиться.
Обстановка гостиной являла собой смесь антиквариата с дорогим модерном. Друг против друга стояли два шератонских трюмо с глубокой резьбой, под каждым — викторианские пристенные столики. В комнате также стояли глубокие кожаные диваны цвета мокко, кофейный столик из толстого стекла, мягкие кресла с клетчатой атласной обивкой в голубых и светло-коричневых тонах. Шик и комфорт. Голубые шторы от пола до потолка оставались открытыми, пропуская ночной воздух, который в первую неделю июня был в Вашингтоне еще свежим.
Почти все дома Джорджтауна — фешенебельного пригорода Вашингтона — были построены по одному и тому же типу, и позади каждого дома был небольшой садик, обнесенный стеной, сложенной из того же розоватого кирпича, что и дом. Глядя на эту стену, Хьюго всегда думал, что это, должно быть, тот самый кирпич, который в восемнадцатом веке брали на борт для балласта английские шхуны, отправляясь в плавание через Чизапикский залив. Кирпич выгружали в Балтиморе и Аннаполисе или чуть южней, в Норфолке, штат Вирджиния, в Англию суда возвращались с американским табаком.