К тому же Лиза отдавала себе отчет в том, что ей, может быть, не раз еще придется солгать Хьюго по всяким другим поводам.
Когда Лизе было лет четырнадцать, она окончательно решила для себя, что глупо считать, что лгать нехорошо. «Хорошо» и «плохо» — понятия относительные, и ее мать не могла этого понять только в силу своей ограниченности.
Но, если часто врать, приходится держать в памяти целую картотеку, чтобы помнить все, что ты сказал, и не попасть впросак. А это было слишком утомительно. Поэтому Лиза прибегала ко лжи только в тех случаях, когда точно знала, что это окажется полезным.
Наконец Лиза подняла на Хьюго серо-голубые глаза.
— Я ненавидела свой дом. Мне часто приходила в голову мысль, что нельзя строго судить тех, кто согласен продать свое тело, чтобы выбраться из местечка типа нашего.
Хьюго тронула ее откровенность.
— А ты когда-нибудь продавала себя?
— Не приходилось. Рассказать, как мы жили? Мой отец — дантист. Я ни разу не слышала, чтобы они с матерью сказали друг другу больше двух слов.
— Как ты провела день, дорогая? — каждый божий день спрашивал отец, усаживаясь за стол. — Так себе, — отвечала мать, накладывая ему в тарелку картофельное пюре.
— А ты?
— Все в порядке. Заходила миссис Джонс. Жаловалась на десны. А я ей сказал, что с ее деснами все в порядке, просто она неправильно чистит зубы. Надо начинать с десен, — сказал я ей. — И так каждый вечер.
Хьюго смотрел на девушку и думал, что никогда не видел ничего прекрасней этого лица, этих почти фиолетовых глаз.
— Неужели твоя мать никогда не стремилась к другой жизни?
— Моя мать? — в глазах Лизы появилось презрение. — Разве может к чему-то стремиться человек, у которого нет ни капли воображения?! Сказать тебе, что я услышала от матери в день, когда мне исполнилось семнадцать? «Не пора ли тебе подумать о замужестве?» И с тех пор ничего другого я от нее не слышала. К тому же она всегда произносила это с таким пресным выражением лица.
Лиза говорила все это без горечи, просто констатировала факты, и от этого недобрые слова не казались уж очень ехидными.
Хьюго глянул на вазу с розами, стоявшую на их столе. Он подвинул вазу к себе, внимательно изучил каждый цветок и выбрал еще не распустившуюся лимонно-желтую розу. Хьюго вынул цветок из вазы и положил его рядом с бокалом Лизы. Ему очень хотелось в этот момент что-нибудь подарить девушке.
Лиза взяла розу со стола и понюхала. Затем она поднесла цветок к губам, глазами улыбаясь Хьюго. Она делала все так, словно никакой подарок не мог бы обрадовать ее больше, чем этот цветок. Хьюго она казалась в этот момент невинным ребенком, и неожиданно это чувство усилило ее сексуальную притягательность. Хьюго почувствовал, что хочет ее.
13
Конечно, Хьюго знал, что он нравится Лизе. Но девушка казалась ему гораздо более невинной, чем была на самом деле, и Хьюго долго колебался, прежде чем позволить себе сорвать этот цветок просто для собственного удовольствия. В конце концов, он был женатым человеком и мало что мог предложить Лизе в ответ на ее чувства.
Воспитание, полученное Хьюго, привитое ему с детства благородство чувств, окрашивало и его отношение к Лизе, и его представление о чувствах девушки. Хьюго никогда не пришло бы в голову, что Лиза интересуется им отнюдь не ради его самого и что человеку, обладающему его положением и властью, достаточно сказать Лизе: «Хочу тебя трахнуть», — и через минуту она будет в его постели.
Вместо этого, когда они в третий раз обедали вместе, Хьюго сказал:
— Я один на этой неделе. Не хочешь заехать посмотреть, где я пишу, когда не хочется ехать в офис?
Когда они въезжали в Джорджтаун, Хьюго вдруг пришла в голову мысль, что Уитмора можно отпустить: Лиза может доехать домой на такси. Но Хьюго тут же подумал, что Лизе явно больше хочется вернуться домой на «линкольне». К тому же Хьюго не хотел, чтобы Уитмор заподозрил его в чем-то. Поэтому он попросил шофера вернуться через час. Этим он подчеркивал, что ничего необычного между ним и девушкой не происходило. Ведь он довольно часто заезжал к себе с приятелями после обеда.
Хьюго провел Лизу в гостиную. Доставая из старинного секретера виски, он пояснил:
— Этот секретер — единственное, что досталось мне от моих родовитых предков.
— Это так непохоже на то, что стояло в моем доме.
Хьюго подвел девушку к одному из шератонских зеркал. Лиза стояла впереди него, и они оба смотрели на ее отражение. Девушка казалась ему хрупким цветком, в узеньком шелковом платьице без рукавов, с рядом пуговок, которые начинались на груди и заканчивались чуть ниже пояса. Если расстегнуть платье и поднять ее руки, оно упадет на пол.
— Хотел бы я знать, — произнес Хьюго, зачарованный зрелищем, — видел ли хоть один из моих предков, смотревших в это зеркало за двести лет, что-нибудь столь же прекрасное.
Лизе тоже нравилось смотреть на отражение Хьюго, на восхищенное выражение его лица. В зеркале показались его руки. Он начал с верхней пуговицы. Расстегнув пятую, он коснулся руками ее грудей.
— Я так и думал, — прошептал Хьюго, обнаружив, что под платьем ничего нет. Он расстегнул еще несколько пуговиц. — Я так и знал, что в тебе все красиво, — Лизе нравилось слышать возбуждение в его голосе.
Платье соскользнуло на бедра. Оба они смотрели на отражение Лизы. В глазах Хьюго светилось счастье. Лиза подняла руки и коснулась его лица. Хьюго все смотрел и смотрел в зеркало, на полуобнаженное создание, напоминавшее ему нимфу. Он встал на колени и снял с Лизы колготки, затем поднялся и продолжил расстегивать пуговицы. С легким шуршанием платье упало на пол. Теперь нимфа в зеркале была нагая, невинная и одновременно жаждущая. Жаждущая его одного.
Конечно, Хьюго понимал, что в жизни Лизы были мужчины и до него. Но, когда он спрашивал ее об этом, она обычно слегка улыбалась, чуть коснувшись его руки, если они сидели в ресторане, или его лица, если они были наедине, и говорила:
— Мне кажется, все это было так давно. То, что случилось, уже случилось, и в любом случае не имеет для меня никакого значения. Я никогда не чувствовала того, что чувствую сейчас.
Хьюго верил ей. Иногда, очень редко, перед его глазами опять всплывали толстые пальцы Джока, ощупывающие ее тело. Но он тут же прогонял эти видения прочь.
В следующий раз, когда Хьюго привез Лизу домой, они опять занимались любовью в гостиной. Как и в первый раз, оставив Лизу обнаженной, Хьюго поднялся наверх и принес два больших турецких полотенца. Как бы он ни был увлечен Лизой, необходимо было позаботиться о том, чтобы скрыть все от Джорджи. Полотенца можно кинуть в стиральную машину. Мысли о предосторожностях быстро уступили место новой волне восхищения Лизой. Расстилая полотенца на полу, посреди персидского ковра, Хьюго подумал, что они напоминают ему о восточных гаремах.
Как-то раз Хьюго спросил Лизу, не обижает ли ее, что они не поднимаются в спальню, а занимаются любовью на полу в гостиной.
— Мне здесь нравится, — ответила Лиза. — К тому же я не смогла быть с тобой в постели твоей жены.
За эти слова он полюбил ее еще больше и одновременно почувствовал горячее желание когда-нибудь подняться с ней в спальню.
Хьюго перестал притворяться перед Уитмором. Приехав с Лизой домой, он отсылал шофера. Уитмор все воспринял как должное.
Мысль, что он предает Джорджи, никогда не беспокоила его. Хьюго почти сумел убедить себя, что жена сама во всем виновата. Если бы Джорджи не была помешана на карьере, Хьюго никогда не позволил себе влюбиться в эту прелестную девушку. Лиза вызывала в нем одновременно желание обладать ею и защитить ее. Хьюго волновала ее беззащитность. А Джорджи больше не нуждалась в его помощи — она стала жесткой и бесчувственной.
Была еще одна причина, позволившая Хьюго убедить самого себя, что его роман с Лизой был благом для всех. Его измена никак не повлияла на отношения с женой в постели. В первый уикэнд после того, как они с Лизой стали любовниками, Хьюго боялся, что не сможет лечь в постель с женой, что Джорджи будет ему неинтересна. Однако неожиданно для себя и для нее он с такой страстью набросился на нее, не дав даже раздеться, что Джорджи пришлось высвободиться и, смеясь, уговаривать мужа дать ей хотя бы снять с постели покрывало.