— Не подходите к вещам!» — приказал я ему.
Трое против троих, мы могли контролировать ситуацию, не отступая от них ни на шаг, ни на секунду.
— В этой квартире вам не удастся ничего подложить, — предупредил я.
Они молчали, но двигались нервно. Мы поняли почему, когда Ирина включила радио: Би-би-си передавало, что, согласно сообщению ТАСС, у Орлова был произведен обыск и были обнаружены документы, изобличающие его связи с НТС. (НТС — реально действующая эмигрантская организация, но в то время я был почти уверен, что это выдумка КГБ.) Следователи, не осмотревшие еще и половины бумаг, прервались и внимательно слушали вместе с нами. Ирина наконец не выдержала, губы побелели.
— От вас можно ожидать всего! — крикнула она. — У вас нет совести! Но здесь вы ничего, ничего не подкинете, ничего!
И они не подкинули, побоявшись шума. Эти ядовитые гадюки Орловы заметили бы, а потом описали западным корреспондентам в красках, как непрофессионально работает КГБ, и попросили бы прислать в другой раз людей более компетентных.
Обыск длился около восьми часов.
На следующий день, когда члены группы вышли из дома Турчина на очередную пресс-конференцию, к нам подбежали два человека и попытались схватить меня. Женщины — Мальва, Люда, Лида — заблокировали их и, помня наставление Солженицына в «Архипелаге», закричали: «Помогите! Помогите!» — привлекая внимание прохожих. Прохожие не привлекались. Я наскоро объяснил, что хотел бы объявить на пресс-конференции. Тут новые гебисты налетели со всех сторон, вырвали меня, втолкнули в машину и, дав газ, увезли.
Они доставили меня в Московскую прокуратуру, к тому самому прокурору Тихонову, что вел обыск. Он формально объявил, что я буду допрошен как свидетель по делу о «Хронике текущих событий».
Всегда так делали: человека, чью судьбу давно уже решили, допрашивали сперва как свидетеля по чьему-нибудь делу, потом — как подозреваемого по собственному делу и лишь после этого — как обвиняемого, в надежде, что в роли «свидетеля» человек, глядишь, наговорит на себя. По закону обвиняемый имеет право отказываться давать показания, свидетель — нет. Наказание свидетелю за отказ — не ахти какое, но следователи обманывают новичков, стращая сроками.
Тихонов допрашивал меня о конфискованных на обыске конкретных бумагах (среди которых не было ни одного выпуска «Хроники»!), я отвечал однообразно, что, преследуя людей за их убеждения и за передачу информации о нарушениях прав человека, прокуратура нарушает Хельсинкские соглашения, подписанные советским правительством.
Прокурор Тихонов был, конечно, всего лишь пешкой. Допросив без энтузиазма, он позвонил куда следует: что, мол, делать с Орловым? Очевидно, приказали пока отпустить, и он сам повел меня на улицу. На ходу поинтересовался моим мнением о разделении или объединении властей — законодательной, исполнительной и судебной.
— Объединение этих функций, — сказал он, — позволяет быстрее добиваться поставленных целей.
— Методы, однако, важнее целей, — заметил я.
— Бы хотите сказать, что методы могут погубить цели? — спросил он, удивив меня некоторым пониманием проблемы.
В тот же день, 5 января 1977 года, объявила о начале своей работы комиссия Александра Подрабинека. Рабочая комиссия по расследованию использования психиатрии в политических целях возникла вначале как ветвь Хельсинкской группы. Экспертизы Комиссии проводились на очень высоком медицинском и юридическом уровне. Создать такую группу — в такой момент!
8 января в вагоне московского метро произошел взрыв. ТАСС объявил о гибели людей. Советский журналист Виктор Луи, открыто связанный с КГБ, тут же передал на Запад, что взрывчатку подложили диссиденты и националисты. Прошли слухи о взрывах в магазинах. В интервью журналистам я высказал мнение, что все это провокация КГБ. Я сравнивал взрывы в Москве с поджогом рейхстага в Берлине в 1933, который был использован нацистами против коммунистов. КГБ, объяснял я, хочет использовать взрывы для разгрома диссидентского движения. Через несколько дней на специальной пресс-конференции в моей квартире все Хельсинкские группы СССР, а также другие правозащитные организации, выпустили совместное заявление, осуждающее терроризм и вероятную причастность к нему КГБ. Еще через несколько дней секретарь нашей группы «Международной амнистии» Владимир Альбрехт уже допрашивался по делу о взрыве. Однако, когда допрашивали меня еще два раза как «свидетеля», разговора о взрывах не было. Только автомашины без опознавательных номеров теперь постоянно сопровождали меня на улицах.