Осенью 1978 Морозов, а затем Орехов были арестованы. Морозову вначале дали только ссылку, а потом добавили восемь лет лагеря. Орехову сразу дали восемь лагеря, которые он полностью отсидел.
Меня продержали в «Лефортове» до начала июля. Пара недель ушла на ожидание ответа на кассационную жалобу, которую я составил кое-как: адвокат Шальман передал, что занят, помогая мне не лучшим образом, а я был сыт своим делом выше головы. Еще пара месяцев ушла затем у КГБ на подготовку транспорта — два спокойных для меня месяца, которые я провел в физических расчетах и написал статью по волновой логике. Шальман, наконец, пришел на свидание, но был так напуган, что отказался передать мои научные записи на сохранение Ирине. Когда же Ирине самой неожиданно дали коротенькую встречу со мной перед этапом, я не был подготовлен: бумаг при мне, а лучше сказать, на мне, в тот момент не было. Они так и пропали: два офицера КГБ конфисковали все записи в день отправки.
— Отправка куда? Куда я выйду отсюда? — спросил я у начальника Лефортовской тюрьмы.
Глупый вопрос. Но я надеялся по ответу понять, как выдвижение на Нобелевскую премию и протесты на Западе, о которых говорила Ирина, повлияли на мою судьбу.
— Отсюда выходят только в Сибирь! — ответил он. — Я полагаю, однако, что мы с вами еще встретимся…
Этап — от «Лефортова» до Пермского лагеря 35 — занял лишь одну неделю. В столыпинском вагоне меня держали отдельно, но изолировать вовсе от других заключенных было невозможно, они быстро узнали, кого везут. «Орлов! Напиши о нас книгу!» — «Книгу напиши, Орлов!» — кричали из соседних «купе», упакованных так, что люди там сутками стояли, прижатые друг к другу.
Привезя, меня поместили сперва вне зоны, в лагерной больнице, обслуживавшей несколько политзон. Пока что везло: я был сильно простужен. Обычно новичка, больного ли, здорового ли — неважно, по прибытии совали в штрафной изолятор, чтобы он быстрее приобретал вкус к новой жизни. Но, ожидая решения Нобелевского комитета, чекисты относились ко мне пока осторожно. Помогало также, что я был членом-корреспондентом Армянском академии.
Начальником больницы оказался человек по имени Шелия, который показывал против меня на суде — против разоблачительных документов группы о медицинском обслуживании в лагерях. Теперь он доверительно поведал мне, что сам напросился после института в лагерь, потому что на заключенных, объяснил он, удобнее начинать свою практику в хирургии. Я скоро узнал, что в его небольшой больничке за последний год скончались от его практики шесть человек.
Я чувствовал себя вполне счастливым во время двухчасовых прогулок по больничному дворику — столько было зелени после «Лефортова», а за заборами — леса, леса, леса! Местный, 35-го лагеря, гебист тоже решил разок погулять со мной по дворику. Его интересовало, что я буду делать с Нобелевской премией.
— Ну, вам-то ничего не достанется. Поделю ее между заключенными вашей зоны, — ответил я.
В середине августа меня перевели из больницы в зону и поставили за токарный станок обтачивать плашки для нарезки резьб, 48 часов в неделю. Как и другие политлагеря, пермский 35-й состоял из зоны жилой — барачной, зоны рабочей — заводской и внутренней тюрьмы, где были ПКТ (помещения камерного типа), ШИЗО (штрафные изоляторы) и специальные рабочие камеры. Различные зоны строго изолированы друг от друга заборами и колючими проволоками. Термин «зона» несколько неопределенен: то весь лагерь назовут в разговоре зоной («привезли на зону»), то лагерь минус ПКТ — ШИЗО («вышел из ПКТ на зону»). Меня поразила в этом лагере замечательная организация политзаключенных. Многих, по крайней мере имена, я давно знал по самиздату. Удивительно, но, несмотря на полную изоляцию, и они знали меня. Мы встречались как старые друзья. Преобладали в этой зоне украинские националисты. Лидировал среди них определенно Валерий Марченко, не родственник Анатолию Марченко, но также погибший позже в заключении. Почти все они написали отказы от советского гражданства и держались очень твердо. Гебисты ненавидели украинцев, кажется, сильнее всех других политических заключенных. И украинцы, и другие политические помогли мне быстро освоиться с лагерной жизнью. Небольшой, горбатый Пидгородецкий и здоровенный детина Верхоляк, два старых солдата УПА (Украинской повстанческой армии), отсиживавшие свои 25-летние сроки, перешили мне мою черную лагерную форму — куртку, штаны и фуражку — таким образом, что она выглядела даже по-человечески, не так унизительно. Это они делали только для друзей.