Вдоль же щупалец, по обеим сторонам ухабистых улиц, стояли чистые, просторные деревянные дома, с поленницами дров и кладками резанного льда возле них. Несколько десятков частных лошадей гуляло вокруг, прелестных якутских лошадок небольшого роста с плюшевой шкурой и. нежной бахромой вдоль горла как у старых бородатых леди; дежуря, я мог наблюдать частных коров, почтенно шествующих по просторным застывшим озерам, справа и слева от меня, к специально пробитым для водопоев дыркам во льду; их бешено обгоняли табуны лошадей с развевавшимися гривами и вытянутыми хвостами. Мне нравилось одиночество, я устал от людей. Я чувствовал себя свободным.
Но это была свобода на минном поле.
Через несколько дней после моего прибытия два молодых дружелюбных якута-лесоруба доверительно рассказали, что из райкома два раза присылали лекторов, которые предупредили всех жителей: Орлов — американский шпион; что, кроме того, в книжном магазине распродавали книгу Николая Яковлева «ЦРУ против СССР», в которой Сахаров и Орлов изображены агентами ЦРУ; и что некоторые учителя подробно разъяснили школьникам, кто я такой. Очень скоро отряд восьми-девятилетних ребятишек под командованием бесстрашной одиннадцатилетней девочки начал систематические боевые действия против шпиона. Начиная с дальних подступов к детскому саду, прячась за надежными, как они воображали, укрытиями, перебегая от холмика к холмику, от дерева к дереву, они, наконец, окружали меня и затем, по крику своего маленького командира, забросав шпиона градом камней, стремительно убегали. Я обычно занимал перед этим выгодную позицию, недосягаемую для снарядов. Малыши-то были неопасны; только раз не совсем малыш погрозил мне с расстояния ножом. Были вещи похуже ножа.
Плотники Сангарской ПМК с самого начала относились ко мне очень дружелюбно, и один из них, временный рабочий, сообщил мне, что главный инженер допрашивал их, не ведет ли Орлов антисоветскую пропаганду. Приезжал также следователь из Сангара, вызывал в милицию двоих и нажимал, чтобы дали против меня соответствующие показания. Я решил спросить в милиции: почему людей понуждают представлять ложные доносы? Мне пригрозили за такие слова открыть новое дело — по клевете на государственный и общественный строй. Тогда я назвал свидетелем моего друга-рабочего, с его, конечно, согласия. «Проверим», — пробормотал сержант Охлопков. После я ничего не слышал о продолжении этой первой попытки. Мой друг для большей сохранности из Кобяя уехал.
Эти игры произвели на свет неожиданный эффект: плотники начали подступать ко мне с политическими вопросами. Внимательно всматриваясь в лица, вслушиваясь в голоса, я пытался разобраться, кто есть кто между ними. Потому что одна неосторожность — и новое дело готово. Всегда желали обсуждать политику и молодые якуты из деревни. Их лица я не чувствовал совсем. Неплохие трезвые, буйные пьяные, они работали шоферами, трактористами, лесорубами, охотниками, рыболовами в совхозных бригадах. Их политические взгляды были довольно здравы; потому, вероятно, что многие прошли через уголовные лагеря по делам о хулиганстве (никогда за воровство), а там встречали политических и религиозных заключенных. Уходя на лов далеко в тайгу, рыбаки могли слушать иностранные «голоса» и знали кое-что о диссидентах. (В самом Кобяе слушать голоса было невозможно из-за мощной глушилки в Сангаре.) О своей жизни они рассказывали очень интересно; о моей, впрочем, тоже. Выяснилось, например, что накануне моего приезда в Кобяй сюда приезжал чекист из Москвы, чтобы распланировать мою жизнь, и в его планах стояло, что закончив одну ссылку, я тут же получу вторую. К несчастию, молодые якуты часто желали выпить со мной, и если уж усаживались с этим, то выпроводить их было трудно, да и опасно пытаться. Еще опаснее было просить помочь плотников,
Хорошие со мной, своим экс-лагерным коллегой, молодые якуты в целом на русских смотрели неприязненно, а особенно не любили почему-то пришельцев из Сангара. Нелюбовь была взаимной. Однажды поздно ночью, когда я зашел обогреться на кухню, за мной последовали две очень миловидные, запредельно пьяные школьницы. Одна тут же рухнула на пол, другая, то теряя, то все же находя равновесие, спросила, где мужики. «Спят», — ответил я. «Хорошо, — пролепетала она. — Мне нужны. Мне нужны мно-ого мужиков». И выпала из кухни — в спальню. Послышались крики, мат, плотники вскочили с нар, схватили девушку за руки и за ноги и выкинули наружу. Вторую приземлили рядом. На следующий день, однако, когда строители шли в балок на обед, к ним пристали подростки, но у рабочих были в руках топоры. «Тебе лучше смотаться, Федорыч», — сказали плотники. Избегать таких конфликтов было абсолютно необходимо, и я незаметно ушел — в милицию. Там требовали от меня отметок каждые два дня, вместо раза в неделю; кроме того, требовалось просить у них письменного разрешения на получение каждой зарегистрированной почты: посылки, перевода, заказного письма, — так как они мне не выдали никакого удостоверения личности. Все это было грубым нарушением закона. Хорошо еще, что почта выдавала свободно обычные письма, приходившие каждый день из разных мест, хотя ни разу из-за границы, — этот канал перекрывался в Москве.