«Куда летим?» — спросил один из чекистов офицера пограничника. «Не на Шпицберген?»
Этот архипелаг разрабатывался СССР и Норвегией совместно. Я ждал с напряжением; но офицер не ответил. Внизу пошла опять тайга. Гигантские длинные широкие просеки тянулись одна за другой с севера на юг. Сторона лесоповала, сторона лагерей.
В полдень приземлились в 400 километрах южнее Ледовитого океана. «Печора», объявил один из охраны. Мы вышли опять с вещами. Нашли вполне цивилизованную уборную, построенную снаружи отдельно от аэровокзала. Погуляли.
«Вот там, в том лагере, сидит Петров-Агатов. Помните такого? — спросил меня другой охранник, показывая на колючую проволоку метрах в двухстах от нас, как раз при начале городской улицы. — Помните?»
«Помню. Я вижу вы тут эксперт по лагерям. За что сидит-то на этот раз?»
«За что всегда — мошенничество».
«Адекватный соавтор и КГБ, и Центрального комитета. ЦК переделывал его статью в Литгазете против Гинзбурга и меня десять раз».
«Откуда вам это известно?»
«Значит, летим на Шпицберген?»
Но от Печоры мы полетели не на северо-запад к Шпицбергену, а на юг. Итак, в Москву. В тюрьму.
К вечеру достигли Шереметьева. Две черных волги, четыре дополнительных чекиста в черных костюмах. Они мчались впереди, мы за ними. Какой русский не любит быстрой езды? Ленинградский проспект. Улица Горького; дом, в котором, быть может, в этот момент Ирина гостит у матери. Забудь об этом. Красноказарменная. Только теперь не стоят вдоль пути черные волги как дредноуты. Он был прав, сволочь, начальник Лефортова, мы встречаемся снова. Открыли стальные ворота, машины въехали в маленький дворик, ворота сразу закрылись. Чекисты ушли.
Часа два я сидел в машине один, затем ввели внутрь, в специальную камеру, обыскали, прощупали вещи, унесли их и выдали тюремную одежду; значит, теперь новые порядки, своя одежда запрещена. Знакомый охранник, теперь уже не молодой, молча провел в камеру и с грохотом захлопнул железную дверь. Как девять с половиной лет назад. И как тогда: две застеленных кровати, одна пустая, один сокамерник. Я немедленно потребовал бумаги написать жалобу. На каком основании изменили режим со ссылки на тюрьму? Через час меня повели на допрос. Был поздний вечер.
«Юрий Федорович, — начал следователь, тот самый, что допрашивал меня девять лет назад по делу Щаранского. — Вас привезли сюда, пока как свидетеля, по уголовному делу об антисоветской деятельности так называемого Русского фонда помощи политзаключенным и их семьям, статья 70 УК РСФСР, часть вторая. Что вы можете рассказать нам об этой активности? Хорошо, начнем официально. Ваше имя? Отчество?» Он зачитал мне некие показания против Московской Хельсинкской группы, а именно, что она участвовала в работе фонда помощи политзаключенным. Такая деятельность и всегда под тем или иным предлогом преследовалась, но при Генсеке Андропове она стала официально противозаконной. Уголовное дело было уже довольно пухло. Говорить было нечего и незачем. Мне ничего не известно, да и ничего не помню, а вам, КГБ, помнить бы неплохо, что вы не имеете права держать меня здесь в тюрьме как свидетеля более трех суток.
Так допрашивали три дня, понемногу, гораздо легче, чем в дни моего первого визита в это заведение. Впрочем, они обычно начинают легко.
«Кто помогал вам, когда вы были в лагере?»
«Никто».
«Кто помогал вашей семье?»
«Мне не известно».
«Кто помогал вам, когда вы были в ссылке?»
«Исключительно ученые».
«Какие?» — «Этого я вам сказать не могу. А в чем, собственно, преступление — организовывать помощь заключенным и ссыльным?»
«В том, в частности, что всякая информация о них есть государственная тайна».
На четвертый день, когда я уже заявил об отказе от участия в следствии, — потому что содержание свидетеля под арестом более трех суток есть нарушение закона, — и когда я уже ждал, что меня переквалифицируют на следующие десять дней из «свидетеля» в «подозреваемого», и только после этого в «подследственного» — их обычные игры — охранник вывел меня из камеры и привел в комнату с хорошей, под старину, мебелью, с мягкими коврами и обоями с позолотой. Сидели там два пожилых чина КГБ в штатском, с лицами несколько опухшими и носами несколько лиловыми от жизни, похоже, несколько сладкой. Меня попросили присесть на изящное золоченое кресло, заранее приготовленное в центре комнаты. Чины представились — имена, к сожалению, я немедленно забыл, никогда не веря в их достоверность. Тот, что сидел за столом, без всякого выражения прочитал указ Президиума Верховного Совета о лишении меня советского гражданства. «Вы будете высланы в США ближайшим авиарейсом, — добавил он так же бесцветно. — Ваша жена последует вместе с Вами. Но до того, согласно инструкции, Вам придется подождать здесь».