Через мгновение из кустов вышел человек.
— Черт возьми! — пробормотал он, — кажется, я ясно слышал звон разбитого стекла; тут что-то неладное.
Человек вынул пистолет, но кругом все было тихо, и он вернулся в парк.
Морель воспользовался этим временем, чтобы вернуться тем же путем. Он погасил фонарь и выскочил из окна на мостик; но человек с пистолетом был по-видимому недалеко, так как в ту же минуту очутился возле него.
— Эй, сюда! Воры! — закричал он и выстрелил. — Морель! — вскрикнул он, узнав разбойника при вспышке выстрела; но бродяга бросился бежать через лужайку, и, хотя стрелявший — это был Дегрэ — погнался за ним, Морель успел скрыться в густой изгороди.
Выстрел и крики Дегрэ привлекли людей; слуги бросились в павильон. Ставень на окне оказался оторван, стекла разбиты; несколько стульев было перевернуто, дверца одного шкафа открыта. Оказалось, что пропало несколько серебряных предметов, а в открытом шкафу находилась только домашняя аптека.
— Это был этот мерзавец Морель, — сказал Дегрэ, — он опять орудует вместе с Экзили, иначе с чего бы им вместе появиться в Сэн-Клу?
День, наступивший после шумного праздника, Генриетта Орлеанская посвятила прогулкам по парку в обществе своей подруги де Верг. Герцогиня была очень бледна.
— Это — последствие вчерашних волнений, — сказала де Верг.
Дамы болтали о том, как прекрасен мир, как много в нем радостей.
— Но ведь я несчастлива, — сказала герцогиня, прислоняясь к плечу своей подруги, и в ее глазах сверкнули слезы.
Де Верг постаралась рассеять мрачные мысли Генриетты.
— Посмотрите-ка, — сказала вдруг герцогиня, — что это там мелькает? Какой-то белый образ? Стойте! Вот он пропал…
— Пойдемте в замок, Ваша светлость, Вы взволнованы, Вы больны.
Герцогиня позволила увести себя в комнаты. Чтобы развлечь ее, ее уговорили отправиться в нижний этаж, где английский художник писал портрет с герцога Орлеанского. Герцогиня горько улыбнулась, а потом вдруг сказала:
— Мадам де Верг, принесите мне стакан цикорного настоя.
Настой принесли. Герцогиня поднесла стакан к губам и быстро выпила. Проглотив последние капли, она тяжело вздохнула.
— Боже мой! Боже мой! — прошептала она, и как бы от прикосновения волшебной палочки ее лицо вдруг страшно изменилось: она побледнела, задрожала и, казалось, вдруг постарела на десять лет. — Помогите!.. Умираю! — вскрикнула она, падая.
Ее положили на постель, позвали врача; он сомнительно пожал плечами. Нарочные полетели в Париж и в Версаль. По всему замку раздавались вопли:
— Герцогиня умирает!
Смертельный ужас овладел герцогом Орлеанским; он бросился на колени у постели своей супруги.
— О, Вы никогда не любили меня! — простонала страдалица. Ее губы дрожали, глаза закатились, на лице выступил пот.
Доктора Гефлен и Фагон нашли симптомы крайне подозрительными. Явился третий врач, Эспри; все трое решили, что герцогиня Орлеанская отравлена.
“Отравлена”… “Отравлена”… Эти слова встретили короля, примчавшегося из Парижа. Людовик задрожал, едва мог подняться по лестнице замка и боязливо прошел через ряд покоев. В комнате больной собрались ее муж-герцог, госпожа де Верг, де Лафайетт и врачи. Вслед за королем явились королева и маркиза Монтеспан.
С ужасом смотрел Людовик на лицо герцогини Генриетты, еще несколько часов тому назад такое прекрасное; теперь все оно покрылось глубокими морщинами, как будто эта прелестная женщина страдала уже много-много лет; кожа приняла зеленоватый оттенок, рот открылся, зубы страшно обнажились; все тело тряслось от озноба.
Король знаком подозвал доктора Эспри.
— Приказываю Вам ответить истинную правду — сказал он, — есть ли надежда?
— Нет, государь, — ответил Эспри, — пульс уже почти не бьется, конечности похолодели. Это — воля Божия. Герцогиня должна приготовиться: через несколько часов она переселится в иной мир.
Король приблизился к постели. Он любил Генриетту Орлеанскую, это было известно всему свету; но в этот миг он говорил только о потребностях души. Герцогиня была в полном сознании; она только от времени до времени забывалась на несколько минут. Наконец к постели приблизился маршал Граммон; она протянула ему влажную руку и прошептала:
— Прощайте, маршал! Вы теряете доброго друга.
— О, возможно ли? — рыдая, ответил маршал.
— Да, герцог, никто уже не спасет меня: я отравлена; меня убила человеческая злоба!
Король слышал эти слова, и у него мелькнула мысль, что, может быть, умирающая намеренно подчеркнула их. Он встал. Против него на низком табурете сидел его брат, Филипп Орлеанский. Большие глаза Людовика устремились на герцога; его проницательный взгляд и спрашивал, и грозил, но Филипп Орлеанский выдержал его.