Судя по газетным статьям, до несчастного случая между Наоми и Бредли существовали вполне дружеские отношения, и они часто появлялись в обществе вместе. И, разумеется, какой-то проныра-журналист раскопал грязную историю о том, что Наоми вовлечена в тяжбу об опеке над ее трехлетней дочерью.
Через неделю после убийства в газетах появились новые заголовки.
"ЖЕНЩИНА ИЗ ВИРГИНИИ ПОДОЗРЕВАЕТСЯ В УБИЙСТВЕ!
В свете новых доказательств версия о самообороне оказалась несостоятельной!"
И, черт побери, это действительно оказались железные доказательства. Келси даже похолодела, прочтя о фотографиях, сделанных частным детективом, нанятым адвокатом отца с целью добыть убедительные компрометирующие материалы для процесса об опеке. И вот, вместо того, чтобы зафиксировать факт прелюбодеяния, детектив стал невольным свидетелем убийства.
Разумеется, он тоже выступал на суде.
Как ни тяжело ей это давалось, Келси продолжала упрямо вчитываться в газетный текст, узнавая о свидетеле, который под присягой показал, что на публике Наоми и Бредли вели себя словно два близких человека. Что Наоми была опытным стрелком. Что ей нравились вечеринки, шампанское и внимание мужчин. Что она и Бредли поссорились как раз накануне гибели последнего и что причиной скандала послужил флирт Алека с другой женщиной.
Потом на возвышение для свидетелей поднялся тот самый детектив — Чарльз Руни. Он сделал около дюжины фотографий Наоми — у грузовика, на ферме, на вечеринках и так далее. Видимо, Руни очень дорожил своей лицензией на частную сыскную деятельность, ибо все его показания были подкреплены документально.
И все эти документы рисовали Наоми как обаятельную, но бесшабашную особу, которая обожала острые ощущения и была только рада тому обстоятельству, что брак с человеком намного старше ее больше ее не связывает. И в ночь убийства Наоми вышла на стук чуть ли не в ночной рубашке и пригласила будущую жертву в дом, зная, что в доме больше никого нет.
Руни не мог сказать с уверенностью, о чем эти двое разговаривали между собой, однако сделанные им снимки и заключения были достаточно красноречивы. На одной фотографии, сделанной через окно гостиной, парочка обнималась и пила бренди. На другой они уже спорили, и Наоми вдруг ринулась на второй этаж. Бредли последовал за ней.
Верный своему долгу, Руни вскарабкался на высокое дерево и направил телеобъектив на окно спальни. Спор продолжался и здесь, и, судя по всему, он стал гораздо более ожесточенным. Наоми ударила Бредли по лицу, а когда он повернулся, чтобы уйти, она выхватила из ящика ночного столика револьвер. Фотоаппарат уловил потрясение, отразившееся на лице Бредли, когда он увидел направленное на него оружие, и ярость Наоми, нажимавшей на спусковой крючок.
Келси долго рассматривала помещенную в газете фотографию и заголовок «ВИНОВНА!» над ней. , Потом она сделала несколько фотокопий и, выключив проектор, собрала все свои выписки. Прежде чем здравый смысл успел взять верх над чувствами, она уже набирала номер на панели платного телефона.
— Ферма «Три ивы».
— Позовите, пожалуйста, Наоми Чедвик.
— Простите, кто ее спрашивает?
— Келси Байден.
Послышался короткий сдавленный вскрик.
— Мисс Наоми внизу, в конюшне. Подождите минутку, я соединю вас с ней.
Минуты через полторы Наоми взяла трубку параллельного аппарата, и Келси подумала, что голос ее напоминает тягучий, прохладный мед.
— Привет, Келси. Рада тебя слышать.
— Я хочу поговорить с тобой еще раз.
— Разумеется. Когда тебе будет угодно.
— Сейчас. Мне потребуется около часа, чтобы добраться до «Трех ив». И лучше, если на этот раз мы будем одни.
— Договорились. Я жду.
Наоми повесила трубку и вытерла влажные ладони о джинсы.
— Моя дочь сейчас приедет, Моисей.
— Я так и понял.
Моисей Уайттри — тренер Наоми, самый надежный работник и давнишний любовник — даже не оторвался от родословных и графиков. Он был наполовину евреем, наполовину индейцем-чокто и потому носил длинные волосы, заплетенные на спине в косу, и серебряную Звезду Давида на шее. Кровь, что текла в его жилах, представляла собой взрывоопасную смесь, но зато он знал о лошадях все, что только можно было знать. И, за редким исключением, предпочитал лошадей людям.
— Она будет задавать вопросы.
— Да.
— Как мне лучше ей отвечать?
Моисей и на этот раз не посмотрел на нее; впрочем, ему это было ни к чему. Он достаточно хорошо изучил интонации Наоми, чтобы знать, какое у нее при этом лицо.
— Попробуй сказать правду.
— Много хорошего она принесла мне, эта правда!
— Она твоя дочь.
Наоми с легким раздражением подумала, что для Мо все всегда было слишком просто.
— Келси — взрослая женщина. Она не примет меня только потому, что мы с ней родственники. Во всяком случае, меня это разочаровало бы.
Моисей, наконец, отложил свои бумажки и встал. Он не был особенно крупным мужчиной — всего лишь на несколько фунтов тяжелее и на несколько дюймов выше, чем требовалось, чтобы стать жокеем, а об этом он когда-то мечтал. Впрочем, те времена давно прошли, и в последнее время Моисей немного погрузнел. В ботинках со стоптанными каблуками он был почти одного роста с Наоми.
— Ты хочешь, чтобы она приняла и полюбила тебя, но только на твоих условиях. Ты, как всегда, хочешь слишком многого, Наоми.
Наоми с нежностью прикоснулась ладонью к его обветренной щеке. Она никогда не могла долго сердиться на Моисея. В конце концов, этот человек ждал ее долго и терпеливо, никогда ни о чем не расспрашивал и всегда любил.
— Я знаю. Ты часто мне это повторял, Мо. Просто до тех пор, пока я не увидела ее, я и подумать не могла, что она настолько мне нужна. Я не подозревала, что дочь может так много для меня значить.
— И тебе хотелось бы, чтобы это было не так.
— Да.
Это Моисею было понятно. Он сам слишком долго мечтал о том, чтобы не любить Наоми.
— У моего народа есть поговорка…
— У какого именно?
Моисей улыбнулся. Обоим было известно, что половину пословиц он выдумывает сам, а вторую безбожно перевирает, приспосабливая к своим сиюминутным потребностям.
— Только глупец мечтает впустую, Наоми. Пусть она увидит, кто ты такая. Этого будет достаточно.
— Моисей! — в контору заглянул один из конюхов и, заметив Наоми, сорвал с головы шляпу. — Мое почтение, мисс. Мне не нравится, как Сирень припадает на левую переднюю ногу. Да она у нее и распухла к тому же…
— Сегодня утром она же довольно хорошо бегала, и все было в порядке! — Моисей нахмурился. Он нарочно поднялся перед рассветом, чтобы лично проследить за утренними тренировками. — Надо взглянуть.
Крошечная контора Моисея располагалась рядом со стойлами, и в ней вечно пахло застоявшейся лошадиной мочой, однако он предпочитал ее просторной комнате своего предшественника, который устроил свой кабинет в беленом домике возле западного выгона. Моисей часто повторял, что лошадиные запахи для него все равно что французские духи и что он не хочет, чтобы его отвлекали от дел всякие посторонние мелочи.
Сами стойла сияли чистотой, словно первоклассный отель, и были местом столь же оживленным. Залитый бетоном проход между двумя рядами боксов был выскоблен, а на каждом боксе висела эмалированная табличка, на которой золотыми буквами значилась кличка лошади. Подобный порядок завел еще отец Наоми, и, унаследовав ферму, она не стала его менять. Да и пахло в конюшне гораздо приятнее, чем в конторе Моисея. По этому запаху — лошадей, притираний, соломы, зерна и кожи — Наоми очень скучала в тюрьме, и даже теперь, входя в конюшню, она с наслаждением вдыхала этот замечательный будоражащий запах, для нее он был запахом свободы.
Заметив Моисея, лошади одна за другой поворачивали головы и провожали его грустными лиловыми глазами. У него тоже был свой особенный запах, который они признавали и любили. И, как бы он ни торопился, как бы быстро ни шел по забетонированной Дорожке, у него всегда было время, чтобы потрепать каждую лошадь по холке или шепнуть пару ласковых фраз.