— Наверное, — предположила Таня, — если бог существует, наши дела его мало волнуют. Такая у меня теория. Победит ли зло, добро, погибнет человек или животное — судя по всему, ему это безразлично. Честно говоря, я не вижу никаких его проявлений. И партия всегда отрицала всякую форму…
— Но ты его видела? Когда была маленькой?
— Только тогда. И я верила…
— А тебе не приходило в голову, что «добро» и «зло» — разные названия одного явления? И бог может быть добр и наоборот одновременно?
— «Разрушитель» — припомнил Чьен. — «Железо», «Пасть» и «Птица», и «Заоблачная Труба»… Плюс другие названия, формы, не знаю. У меня была галлюцинация на обеде у вождя. Очень сильная и очень страшная.
— Но стелазин…
— От него стало только хуже, — заметил Чьен.
— Можем ли мы противостоять этому?.. — задумалась Таня. — Этому существу, созданию, призраку, видению — что ты видел? Ты называешь это галлюцинацией, но, очевидно, это была не галлюцинация.
— Да, думаю, что он существует. Верь в него.
— И что это даст?
— Ничего, — вяло сказал он. — Абсолютно ничего. Я устал. Давай ляжем в постель.
— Хорошо.
Она начала стягивать с себя свой полосатый свитер.
— Мы потом поговорим подробнее.
— Галлюцинация, — медленно произнес Чьен, — это милосердная вещь.
Лучше бы я не утратил ее. Отдайте мне назад мою галлюцинацию! Пусть все опять будет, как было раньше, до той первой встречи с калекой-продавцом.
— Ложись в постель. Будет хорошо — тепло и приятно.
Он снял галстук, рубашку — и увидел на правом плече знак, стигмат — след руки, остановившей его в прыжке с веранды. Красные полосы. Похоже, они никогда не исчезнут. Он надел пижамную куртку, чтобы спрятать следы.
— Твоя карьера теперь полетит вперед, — попыталась успокоить его Таня. — Разве ты не рад?
— Конечно, — кивнул он, ничего не видя в темноте. — Очень рад.
— Иди ко мне, — сказала Таня, обнимая его. — Забудь обо всем. По крайней мере, пока.
Он потянул ее к себе. И стал делать то, о чем она его просила, и чего он сам хотел. Она была ловкая и хорошо справилась со своей частью. Они хранили молчание, пока она не выдохнула: «О-о!» и обмякла.
— Если бы можно было продолжать вот так бесконечно, — вздохнул Чьен.
— Это и была вечность, — сказала Таня. — Мы были вне времени. Это безграничность, как океан. Наверное, так было в кембрийскую эпоху, пока они не выползли на сушу. И есть только один путь назад — когда мы занимаемся любовью. Вот почему это так много значит для нас. В те времена мы были как одно, как одна большая медуза. Теперь их много выбрасывают на берег волны.
— Выбрасывают на берег, и они умирают, — поежился он.
— Можешь принести мне полотенце? — попросила Таня.
Голый, он пошлепал в ванную за полотенцем. Там он снова увидел свое плечо — то место, где Оно его ухватило, втащив назад. Наверное, чтобы поиграть с ним еще.
След почему-то кровоточил.
Чьен промокнул кровь, но она тут же выступила опять. Сколько же у меня осталось времени? — подумал он. Наверное, немного.
Вернувшись в спальню, он спросил:
— Ты не устала?
— Нисколько. И если у тебя еще есть силы…
Она смотрела на него лежа, едва видимая в смутном ночном свете.
— Есть, — сказал он.
И прижал Таню к себе.
Ларри Нивен
Человек в разрезе
В 1900 году Карл Ландштейнер классифицировал человеческую кровь, определив четыре группы по признаку несовместимости: А, В, АВ и O.
С тех пор появилась возможность сделать больному срочное переливание в случае шока или травмы и надеяться на то, что переливание не окажется смертельным.
Движение за отмену смертной казни в те годы только зарождалось, но уже было обречено.
Vh83uOAGn7 был его телефонный номер. Заодно, это был номер его водительского удостоверения, номер карточки социального обеспечения, номер военного билета и медицинской карточки тоже.
Два документа были уже признаны недействительными, остальные, за исключением разве что медицинской карточки, более не имели никакого значения. Его имя было Уоррен Льюис Ноуэлз, к тому же его ждала смертная казнь.
Суд окончился день назад, но приговор от этого не потерял актуальности. Лью был виновен. А если кто-нибудь в этом сомневался, казнь сама по себе служила самым священным из доказательств. Завтра к восемнадцати часам к нему применят высшую меру. Брокстон, конечно, подаст апелляцию под тем или иным предлогом, которая, конечно, будет отклонена.
Камера была очень уютной, маленькой и мягко обшитой. Впрочем, никто не пытался поставить под сомнение здравость рассудка обвиняемого, поместив его в камеру с обшивкой. Сумасшествие больше не служило поводом для того, чтобы преступать закон.
Мягкая обшивка была приятного и спокойного зеленого цвета и покрывала одну стену. Внешнюю стену. Остальные три стены камеры были просто построены из металлических прутьев. Эти прутья отделяли его от коридора, от угрюмого старика слева и от сопляка дурацкого вида справа. Прутья были толщиной в десять дюймов. Расстояние между ними было равно восьми. На прутья налепили силиконовые подушечки.
В четвертый раз за сегодняшний день Лью хватал подушечки всеми пальцами и тянул изо всех сил, стараясь оторвать. Подушечки напоминали губчатую резинку с краем толщиной в полпальца и почему-то не отлипали. Когда Лью разжимал скрюченные пальцы, подушечки тут же снова принимали форму заветного квадратика.
— Это несправедливо, — сказал он наконец.
Сопляк справа даже не шелохнулся. Все десять часов, что Лью провел в камере, парень просидел на краешке своей койки, наклонив голову книзу так, чтобы жидковатые черные волосы падали на глаза. Тень сопляка, появившаяся в пять часов пополудни, росла очень равномерно и становилась все чернее. Его длинные волосатые руки шевелились, только когда ему приносили пищу, причем остальные части тела оставались неподвижны.
Услышав голос Лью, старик из камеры слева поднял голову и спросил с горьким сарказмом:
— Что, невинная жертва?
— Нет, я…
— Ну вот, ты хотя бы честный парень. А что ты натворил?
Лью все рассказал старику. Рассказывая, он так и не смог прогнать интонации невинной жертвы. Старик улыбался с видом знающего человека. Казалось, он ожидал услышать все именно так, как рассказывал Лью.
— Тупость, — наконец заключил старик. — Тупость всегда влечет за собой высшую меру. Слушай, ну уж если тебе так нужно, чтобы тебя казнили, неужели нельзя совершить что-нибудь стоящее? Ты посмотри на того парня с другой стороны. Видишь его?
— Вижу, — буркнул Лью, не глядя.
— Он — органлеггер.
Лью почувствовал, как его собственное лицо застыло в гримасе испуга. Усилием воли он заставил себя еще раз украдкой посмотреть в соседнюю камеру. Его словно ударило током — сопляк смотрел прямо на него. Своими тусклыми черными глазами, едва различимыми под свисающими космами волос, он смотрел на Лью, как мясник, оценивающий тушу хорошо пожившей коровы.
Лью придвинулся поближе к прутьям, за которыми сидел старик. Голосом, упавшим до хриплого шепота, он спросил:
— А сколько человек он убил?
— Нисколько.
— ?
— Он просто занимался доставкой. Он находил кого-нибудь, в одиночестве разгуливающего по ночным улицам, потом накачивал лекарствами и тащил к доктору, который всем заправлял. Убивал-то всех доктор. Если бы Берни вздумал доставить дохлого донора, доктор с него самого содрал бы аккуратненько кожу, а потом бы продал.
Старик сидел так, что Лью был все время у него за спиной. Он развернулся, когда они разговаривали, но потом старик, видимо, потерял всякий интерес. Было видно, что его руки, скрытые от Лью костлявой, тощей спиной старика, находятся в постоянном нервозном подергивании.
— И скольких же он так доставил?
— Четырех. Потом попался. Он не очень умный, этот Берни.
— А что ты сделал, чтобы оказаться здесь?
Старик не отвечал. Он совершенно позабыл о существовании Лью. Его руки все дергались, он все время втягивал голову в плечи. Лью все это надоело, и он, пожав плечами, завалился на койку.