Выбрать главу
Мелвилл описал меня задолго до моего рождения. Я — тот человек, что хочет постигнуть Вселенную, но постигнуть на своих условиях. Я — Ахаб, чья ненависть должна пронзить, Разнести на куски все препятствия времени, Пространства или Недолговечности Вещества И швырнуть мою пылающую ярость в Чрево Мироздания, Потревожив в его логове ту незнаемую Силу Или Вещь-в-себе, что скорчилась там Отстраненно, удаленно, потаенно.

Директор подает знак полицейским убрать Руника со сцены. Рускинсон все еще кричит что-то, хотя камеры повернуты на Руника и Лускуса. Одна из Юных Редисов, Хьюга Уэллс-Эрб Хайнстербери, писательница-фантаст, истерически вскидывается под воздействием голоса Руника и от жажды мщения. Она подкрадывается к репортеру из «Тайм». «Тайм» давно уже перестало быть журналом, поскольку вообще больше не существует журналов, а превратилось в информационное бюро на правительственном финансировании. «Тайм» — образчик той политики, что проводит дядя Сэм: левая рука, правая рука, руки прочь! Информационные бюро обеспечиваются всем необходимым, и в то же время сотрудникам разрешается проводить собственную политику. Таким образом, устанавливается союз правительственных интересов и свободы слова. Все прекрасно; по крайней мере, в теории.

«Тайм» сохранило отчасти свой первоначальный курс, а именно: правда и объективность приносятся в жертву ради оригинальности фразы, а писателям-фантастам нужно затыкать рот. «Тайм» осмеяло все произведения Хайнстербери, и теперь она жаждет отомстить лично, своими руками, за обиды, нанесенные ей несправедливыми рецензиями.

Quid nunc? Cui bono? Время? Пространство? Материя? Случай? Когда ты умрешь — Ад? Нирвана? Что думать о том, чего нет? Грохочут пушки философии. Их ядра — пустые болванки. Динамитные кучи богословия взлетают на воздух, Их подрывает саботажник Разум. Назовите меня Ефраимом, ибо меня остановили У Брода Господня, я не мог произнести Нужный свистящий звук, чтобы пересечь реку. Пусть я не могу выговорить «шиболет». Но я могу сказать «дерьмовая вшивота»!

Хьюга Уэллс-Эрб Хайнстербери бьет репортера из «Тайма» по яйцам. Он вскидывает руки, и съемочная камера, формой и размерами с футбольный мяч, вылетает из его рук и падает на голову молодому человеку. Молодой человек — Людвиг Ютерп Мальцарт, Юный Редис. В нем зреет ярость из-за того, что была освистана его симфоническая поэма «Извержение Грядущего Ада», и удар камеры — та недостающая искра, от которой все в нем взрывается неудержимо. Он бьет кулаком в толстый живот главного музыкального критика.

Хьюга, а не репортер «Тайма» вопит от боли. Пальцы ее голой ступни ударились о твердую пластиковую броню, которой журналист «Тайма», получивший немало подобных пинков, прикрывает свои детородные органы. Хьюга скачет по залу на одной ноге, схватившись руками за ушибленную ступню. Она сбивает с ног девушку, и происходит цепная реакция. Мужчина валится на репортера «Тайма», когда тот наклоняется, чтобы подобрать свою камеру.

— А-а-ха! — вопит Хьюга и срывает шлем с журналиста «Тайма», она вскакивает ему на спину и колотит его по голове той стороной камеры, где объектив. Поскольку противоударная камера продолжает съемку, она передает миллиардам зрителей очень занимательные, хотя и вызывающие головокружение кадры. Кровь затемняет с одной стороны изображение, но не настолько, чтобы зрители были полностью сбиты с толку. А потом они наблюдают новые удивительные ракурсы, когда камера снова взлетает в воздух, переворачиваясь несколько раз.

Болган сунул ей в спину электрошоковой дубинкой, от чего Хьюгу сильно тряхнуло, и камера полетела с размаху ей за спину по высокой дуге. Нынешний любовник Хьюги схватывается с болганом; они катаются по полу; юнец с Западной окраины подбирает электрошоковую дубинку и начинает развлекаться, тыкая ею во взрослых вокруг себя; потом парень из местной банды выводит его из строя.

— Мятежи — опиум для народа, — ворчит начальник полиции. Он поднимает по тревоге все подразделения и связывается с начальником полиции Западной окраины, у которого, однако, хватает своих неприятностей.

Руник бьет себя в грудь и завывает:

Господи, я существую! И не говори мне, Как ты сказал Крейну, что это не налагает На тебя никаких обязательств по отношению ко мне. Я — человек, я один в своем роде. Я выбросил Хлеб из окна, Я написал в Вино, я вытащил затычку В трюме Ковчега, срубил Дерево На дрова, и если бы был Святой Дух, я бы освистал его. Но я знаю, что все это не стоит Выеденного яйца, И ничто — это только ничто. И «есть» — это есть «есть», а «не есть» не есть «есть не». И роза есть роза, есть роза одна, И мы есть здесь, и здесь нас не будет, И это все, что мы можем знать!