Он поднял удочку и радостно воскликнул:
– Я подцепил рыбу, так что пусть она еще немного поплавает.
Вскоре, наматывая катушку, он отступил на несколько шагов.
– Тяжелая. Передайте мне сачок, он мне сейчас понадобится.
Она тут же подала его Джервасу, и когда он вытащил добычу, тоже воскликнула:
– Да эта рыба гораздо больше вчерашней! – Не в силах смотреть, как он глушит рыбу, она закрыла глаза, а после протянула ему корзину.
– С красно-коричневой наживкой мне всегда везло. В следующий раз я попробую другую приманку – бабочку-медведицу. С ее помощью я вчера поймал хариуса. В этом сезоне они жирные и лучше форели.
Первый улов герцога оказался самым удачным, но он поймал еще двух хариусов и маленькую форель, которую тут же бросил в воду. Он признался, что страшно голоден, и Розали достала из другой корзины холодного цыпленка, хлеб, сыр и вино, приготовленные женой хозяина гостиницы. Во время обеда девушка почувствовала себя спокойно и уверенно, хотя ее будущее оставалось неясным, как и подлинные намерения герцога.
– Места у вас здесь просто замечательные! – проговорил Джервас.
Розали улыбнулась и откликнулась:
– Я редко бываю в Бибери, и мне тут все почти так же вновь, как и вам, ваша светлость.
Он подсел к ней поближе и спросил:
– Почему вы не называете меня Джервасом, когда мы наедине?
– Non, nоn, – взволнованно запротестовала она, перейдя на французский. – Вы герцог, и мне неудобно обращаться к вам по имени.
– Но почему, если мне это приятно? Я не люблю слышать эти слова «ваша светлость» от кого бы то ни было, мне все время вспоминается мой покойный отец. Ну, назовите меня по имени хоть раз, – требовательно сказал он.
– Джервас, – сказала она, проглотив последний звук и сделав ударение на втором слоге.
– Шерве, – повторил он. – По-французски мое имя звучит куда приятнее.
– Как и большинство слов.
Ей показалось, что он снова хочет поцеловать ее. «Интересно, на что он еще может решиться?»
– Наверное, отсюда Париж кажется вам очень далеким, – снова заговорил он. – Вы по нему скучаете?
– Иногда.
– Из разговоров с вашими знакомыми актерами я узнал, что вы прожили там все годы революции.
– Я родилась в жаркий летний день, за две недели до взятия Бастилии. Так что я – ровесница революции. Девочкой я видела, сколько зла творилось во имя свободы, равенства и братства.
Ненавязчивые расспросы помогли Джервасу разгадать немало загадок, хранившихся в глубине ее души. Она поведала страшную историю о своем крестном отце, аббате де Буйоне, схваченном толпой и повешенном на фонаре. Она рассказала ему об актерах из «Комеди Франсез», арестованных и брошенных в тюрьму. Они ждали суда и смертного приговора. Однако их спасло вмешательство судебного чиновника, в прошлом актера, – он уничтожил обвинительные документы, и все были освобождены. Ее голос стал мягче, когда она заговорила о своей любимой крестной матери, мадемуазель де Монтансье.
– Хотя она пользовалась покровительством Марии-Антуанетты, но после свержения монархии стала на сторону народа и поставила несколько пьес, прославляющих республиканские добродетели. Однако патриотизм ее не спас, ее обвинили в участии в роялистском заговоре, разумеется, ложно, и в намерении сжечь Национальную библиотеку. А потом разоблачили как врага нации и посадили в тюрьму. Причем все это делали люди, посещавшие ее салон над кафе «де Шартр».
– И никто не мог вступиться за нее и защитить?
Розали покачала головой.
– Она провела почти год в Petit Force[15]. Мы ходили к ней – моя мама и я. Комитет общественного спасения разрешал посещать тюрьмы. Я боялась, что тюремщики не выпустят нас, что и нас бросят в камеру; мне до сих пор снятся эти кошмары. – Она опустила глаза и вздрогнула, когда он взял ее руку в свою.
– Да, вы росли в трудную и мучительную эпоху, – мрачно заключил он.
– Страх царил повсюду, он правил городом. Моих родителей тоже подозревали. Мама часто выступала на сцене Королевского театра в Версале – там было так красиво, говорила она мне, все золотое, голубое и цвета слоновой кости. В душе она оставалась верной монархии, хотя старалась это скрывать. Пока «Гранд-опера» была открыта, она продолжала работать, и я помню, как вечерами она возвращалась в слезах, ей было больно и тяжело выступать перед людьми, приговорившими королеву к смертной казни. Но она нравилась республиканцам, Бонапарту и jeunesse dor?e[16], и ее популярность помогла нам выжить.
– А что ваш отец?
– Теоретически он защищал права личности и, по британским стандартам, считался бы радикалом, но ему претила жестокость политики и политиков. И, по-своему, он был патриотом. Когда Франкер, директор Парижской оперы, поставил антианглийскую пантомиму, отец в знак протеста отказался играть в оркестре. Но мы не голодали, он сам сочинял музыку и давал уроки игры на скрипке, а мама много зарабатывала. В это время я тоже начала танцевать.
От резкого порыва ветра на них посыпались пожелтевшие ивовые листья. Джервас приподнялся и воткнул один из них в волосы Розали.
– У вас была очень интересная жизнь, Розали де Барант. В сравнении с ней моя кажется скучной и заурядной.
Она взглянула на Джерваса, позавидовав его мирному, простому существованию.
Он встал и произнес:
– Я собираюсь научить вас бросать бечевку, мадемуазель. Вы быстро овладеете этим нехитрым искусством после сегодняшних наблюдений.