Гендель вскинул руки, и зал затих. Корделия замерла в ожидании. Исполняли симфонию, и Себастьян следил за каждым ее движением, желая увидеть, какое впечатление произведет на нее музыка. Наверное, ни в Белхаме, ни даже в Йорке не доводилось ей присутствовать на столь великолепном концерте.
Мелодия набирала силу, музыка захватила весь зал, и он заметил, как загорелись ее глаза, как она кивает головой в такт музыке. Губы ее были чуть приоткрыты, лицо пылало почти так, как когда он целовал ее, и он почти готов был ревновать ее к музыке.
Но он не мог винить ее в том, как она наслаждалась. Музыка была подобна драгоценному покрывалу, переливающемуся золочеными шелковыми нитями. Да и он сам неожиданно увлекся нежным пением скрипок, внезапными всплесками труб, торжественными звуками органа. Сколько же удовольствия, должно быть, находила в этом Корделия, которая раньше слышала лишь свой старенький клавесин да дребезжащий белхамский орган. Да, она права – музыка способна облагородить театр. Закрыв глаза, он легко мог представить себя в соборе Святого Павла, а не в «Ковент-Гардене».
И вот вступил хор. Корделия слушала завороженно. Когда хор запел: «Слава, слава Господня», лицо ее стало торжественно-серьезным. Оркестр очаровал ее, но хор – хор просто ошеломил. Она раскачивалась всем телом, губы ее шептали знакомые слова псалма, улыбка так сияла, что он мог лишь восторгаться ею.
Да, надо признать, что разница между этим хором и белхамским была огромна. Но, наверное, дело не только в этом. Потому что вид у нее был такой, словно она пребывала на небесах. Глаза ее сияли в свете тысяч свечей подобно драгоценным камням, дыхание учащалось вместе с темпом музыки. Если бы он мог дотронуться до нее, получить хоть долю ее наслаждения, он тоже смог бы узреть небеса.
Вдруг она вскрикнула, услышав неожиданный ритм, и Ричард наклонился к ней, собираясь сказать что-то, но Себастьян удержал его за руку и покачал головой. Он понимал, что ей не хочется сейчас ни с кем говорить, и он желал, чтобы ничто не прерывало ее восторга.
Этот концерт был его подарком ей, он купался в лучах ее наслаждения, хоть и не мог соучаствовать в нем. Радость ее облегчала боль его сердца по поводу того, что он разрушил ее будущее. Откинувшись в кресле, он ловил каждый миг ее счастья.
Прошел час, печальные арии сменялись торжественными хорами, затем наступил перерыв. Едва Гендель покинул сцену, все разом заговорили, но Себастьян видел, что еще минуту Корделия сидела не шевелясь, а потом словно пробудилась ото сна. К его огромному удовольствию, обратилась она не к Ричарду и даже не к Джудит, а к нему.
– Правда, это великолепно? – шепнула она восторженно. – Разве слышали вы когда-либо нечто подобное?
– Да, великолепно, – хрипло согласился с ней Себастьян, думая более о ее улыбке, нежели о музыке. Тут он почувствовал на себе пристальный взгляд Ричарда и добавил, умерив пыл: – Думаю, и вы ничего подобного раньше не слышали.
На сей раз она одарила улыбкой всех.
– Нет, никогда! Думаю, даже отец оценил бы эту музыку. А Гонорина просто была бы в восторге. Надо обязательно взять их в следующий раз с собой… – Она запнулась, и улыбка ее угасла. – Я… я думаю, это произойдет в наш следующий приезд в Лондон.
«Скорее, если это будет зависеть от меня!» – подумал Себастьян, жалея о том, что не может произнести этих слов вслух.
Но тут Ричард стал делиться собственными впечатлениями, и скоро они с Корделией углубились в анализ музыкальных тонкостей. Их увлеченной беседы он вынести не мог.
– Пойду подышу свежим воздухом, – буркнул он Джудит, вставая с места.
Она улыбнулась и тоже поднялась.
– Я пойду с тобой, если ты не против. Думаю, еще несколько часов мы не сможем принимать участия в общей беседе.
Когда они шли по душному коридору за ложами, она раскрыла веер и, помахивая им, искоса взглянула на него.
– Мисс Шалстоун очень мила.
Себастьяна насторожило ее замечание. Что побудило ее сказать это? Или она просто поддерживает беседу?
– Да. И к тому же талантлива. – Он старался говорить равнодушно.
Джудит помолчала и сказала наконец:
– Знаешь, мне кажется, что, несмотря на драматическое начало знакомства, они с Ричардом все же поладили.
На сей раз напряжение, с которым она говорила, было очевидно, и Себастьян вздохнул про себя с облегчением. Джудит ревнует, а это хороший знак, тем более что ревность эта – к Ричарду.
Он решил проверить верность своего предположения.
– Думаю, да. Тебе я могу сказать, что буду весьма рад, если Ричард найдет наконец милую девушку и устроит свою жизнь.
Лихорадочно обмахиваясь веером, она спросила:
– Считаешь, они могут подойти друг другу?
Он не мог решить, что ответить, потом подумал, что помучил ее достаточно.
– Наверное, это неважно. Она же скоро возвращается в Белхам. – Джудит молчала, и он продолжил: – Вообще-то нет, не думаю. Мисс Шалстоун слишком независимая, Ричарду она не подойдет. Ему нужна женщина, которая будет заботиться о нем и во всем с ним соглашаться, хотя бы для виду. Ричарду нужно больше внимания, чем, на мой взгляд, могла бы ему уделять мисс Шалстоун.
Джудит остановилась и взглянула на него прищурившись. На долю секунды ему показалось, что она готова признаться в своих чувствах. И еще показалось, что она догадалась о его. Он с трудом удержался, чтобы не заговорить самому, но до разговора с бароном Квимли он вынужден был молчать.
Джудит отвела глаза, разговор не состоялся. Они заговорили о его поместье и о том, чем она занималась, пока его не было. Это была милая дружеская беседа, но он думал о том, что теперь, после встречи с Корделией, ему нужно было от женщины нечто большее.
Когда они с Джудит вернулись в ложу, оркестранты вновь настраивали инструменты, а Ричард продолжал беседовать с Корделией.
Ричард поднял голову и хмуро смотрел, как они усаживаются на места.
– Вы могли хотя бы предупредить, что уходите.
– А я думала, что ты нашего отсутствия даже не заметил, – возразила тотчас Джудит.
Себастьян улыбнулся. Чертовски обидно, что у него так мало времени. Еще неделька, и ему даже не пришлось бы объясняться с бароном Квимли. К тому времени Джудит, не вынеся мук ревности, сама умоляла бы его расторгнуть помолвку.
Музыка отвлекла его от размышлений, но он снова не обращал внимания на оркестр. Внимание его было сосредоточено на Корделии, к ней был прикован его взгляд. И снова она погрузилась в музыку, растворилась в ней. Она отбивала ритм веером и кивала головой. Время от времени она удивленно распахивала глаза, а порой прикрывала их мечтательно. Ему казалось, что он готов наблюдать за ней бесконечно.
В какой-то момент она взяла лежавшую у ее ног сумочку, достала ноты и стала что-то записывать карандашом. Сосредоточенно нахмурившись, она делала пометки на полях, потом замирала, прислушиваясь, и вновь продолжала писать. Наконец успокоенно убрала ноты и поставила сумочку на место.
Прошло почти три четверти часа, ария закончилась, и оркестр заиграл такое радостное вступление, что даже Себастьян заслушался. Фаготы и виолончели выделывали невозможные трели, и им вторили гобои и скрипки. Он внимал им в восхищении, подавшись вперед. И тут хор грянул «Аллилуйя». Сердце его замерло, звуки стаккато – величественные, возвышенные – заполонили зал.
Он никогда не слышал ничего подобного.
Себастьян взглянул на Корделию, и то, что он увидел, поразило его так же сильно, как сама музыка. Слезы лились по ее щекам. Лицо ее светилось чистейшей радостью, она поднялась в трансе, словно следуя голосу хора и звукам фаготов и труб. Прозвучало «Правь, Господь Вседержитель», «Аллилуйя» раздалось в ответ, и литавры грянули торжественно. Себастьян вдруг понял, что не только они с Корделией не могут совладать с охватившим их восторгом, во всем зале зрители не сводили со сцены горящих глаз.